Благовест с Амура

Хлопнула входная дверь — с клубами морозного воздуха из сеней вошли Савелий Маркелыч и Устинья Макаровна. У Любаши и Танюхи слезы тут же сами высохли, а ребятенки продолжали хныкать и поскуливать.

— Что такое? Чего приключилося? — Устинья Макаровна шубейку скинула на руки Савелию Маркелычу, большие пимы стряхнула с ног у порога и устремилась к внучатам. Сгребла их в охапку и давай нацеловывать. — Ох, вы мои, родненькие! Кто ж энто вас заобижал?

— Маманя плачет, — пискнула Аринка. Федюня промолчал.

— А с чего маманя плачет? — В горницу вошел Савелий Маркелыч. — Чево стряслось, Татьяна? Утресь[42] в лазарете яровная[43] была…

— Да с чего, папань, яровать-то? — откликнулась за подругу Любаша. После свадьбы Савелия Маркелыча и Устиньи Макаровны обе, и Люба, и Таня, стали звать их «папаня» и «маманя». Старшие этому тихо радовались. Вот и сейчас Савелий Маркелыч расцвел от Любашиного «папань». — Мужички-то наши в убег наладились.

— Какой такой убег? — вскинулась Устинья Макаровна, и Савелий Маркелыч моментально посуровел лицом:

— Ну-тка, докладайте, добры молодцы?

— А чё докладать? — преувеличенно бодро отозвался Кузьма. — Мы с Гриней записались на сплав — вот и весь доклад.

— Земли новые поглядим, — добавил Шлык. — Надо ж знать, куды переселяться.

— Как переселяться?! — дружно вскрикнули молодые жены. — А мы?

— Мне еще почти год под конвоем ходить…

— А мне — все полтора!

— Погодьте, погодьте, — остановил женский напор Савелий Маркелыч. — Ну-тка, парни, как на духу: что там за переселение?

— Дак мы тако полагаем, что на Амур переселение будет, — степенно пояснил Кузьма. — Понятно, не в энтом годе, но все едино — будет. И первыми, ясен день, казаки пойдут. Вот и надобно на месте оглядеться — куды потом плыть.

— Чтоб хозяйновать было хорошо да ладно, — вступил Гринька.

— А я во сне как-то видала, — вдруг сказала Татьяна, — как мы там жить будем. Усадьбы на берегу Амура красивые — с тесовыми воротами. Мы с Любаней у ворот стоим, а Гриня с Кузей от реки идут, в сапогах, кафтанах, сабли на боку. А мы к им навстречу как побежи-им. — Татьяна раскинула руки и глаза зажмурила. — Хорошо-о-о!

— Вот видишь! Хорошо! А вы зараз на нас — с рогачом! — заобижался Кузьма. — Хлюзди[44] вы!

— Какой рогач?! Какие хлюзди! — возмутилась Люба. — Вы ж ни слова не сказали, зачем на сплав записались.

— А мы кто — шептуры[45], чтобы от таких красавиц да дитенков бегать? — Кузьма оторвал от материного подола Аринку и Федюню, начал их тискать, те весело заверещали. — От этих яровных чушенят[46] никуда не убежишь!

2

«Скорбутом болела треть экспедиции, и наш доктор Евгений Григорьевич Орлов прилагал все усилия, чтобы его одолеть. Благодаря ему и Божьей помощи значительной смертности не было. У маньчжуров мы покупали водку, просо и чай, у туземцев — свежую рыбу, а тунгусы, хоть и в малом количестве, продавали оленину, так что мы могли довольствовать больных свежей пищей. Все это имело благотворное влияние, и больные вскоре начали поправляться».

Геннадий Иванович пробежал глазами написанное и закрыл «судовой журнал». Задумался. Всего несколько строчек, а за каждой — своя, порой большая история. Он нередко перечитывал прежние записи, заново переживая отраженные в них события, глубоко проникаясь их значимостью в жизни экспедиции, тем самым словно набираясь сил на дальнейшие свои действия. И не переставал восхищаться и гордиться товарищами — Чихачевым, Бошняком, Орловым, Березиным, Ворониным и многими другими, и в голове его вызревало название будущей книги о плавании на «Байкале» и исследованиях Амура. Что-то вроде — «Подвиги русских офицеров на крайнем Востоке России в такие-то годы». Конечно, в книге будет рассказано не только об офицерах, а и о казаках, о тех же Семене Парфентьеве и Кире Белохвостове, без которых не обходится ни одна командировка по Приамурью, о матросах, о мастеровых с их женами и детьми…

Да, жены… героические женщины, иначе не скажешь. Все — начиная от Марии Решетниковой, жены плотника Семена, до Харитонии Михайловны Орловой, до Авдотьюшки и Катеньки. А вот дети… Как их назвать? Они не геройствуют, не совершают подвигов — они просто живут там, куда их привезли, или где на свет божий появились, как вон дети Орловых… Правда, тут, в Петровском зимовье, пока что родилась только Катя… Катюша-маленькая… Тюшенька…

Невельской горько вздохнул.

Вспомнились воспаленные, полные отчаяния глаза доктора, когда он пришел осмотреть полыхающую жаром восьмимесячную Катеньку. Девочка уже устала плакать и тихо поскуливала, как голодный щенок. Екатерина Ивановна, понуро опустив плечи, сидела подле нее.

— Геннадий Иванович, голубчик, надо что-то делать! Лазарет переполнен, два матроса уже умерли и вот ваша девочка…

— Что?! Умирает?! — вскрикнула жена, Катенька-старшая, ухватив Евгения Григорьевича за полу сюртука и заглядывая ему в лицо. Страшно вскрикнула, каким-то черным голосом, от которого по спине Невельского пробежала судорога.