Благодарю за любовь

— Почему «не любила»? Любила… Только не так, как ему казалось, и совсем не так, как положено настоящей православной жене. Он ведь думал, что он для меня свет в окошке. Ему, бедному, и в голову не приходило, что нельзя так обожествлять земного человека, что это великий грех. А потом…

— Что же было потом?

— Мы встретились уже в Мюнхене, за несколько дней до его смерти. Я заехала в Мюнхен по дороге на Святую Землю.

— Зачем? Встретиться с Виктором?

— О нет! Я даже не знала, что он в Мюнхене. Мне нужно было взять благословение у нашего владыки Марка и еще забрать канву у сестры Фаины, монахини из мюнхенского прихода.

— Что забрать?

— Канву для вышивания. В Иерусалиме ее трудно купить, да и денег у обители мало, вот мюнхенский приход и собрал деньги на посылку для матушек. Сестра Фаина купила двадцать метров канвы и хотела передать ее со мной: посылать посылкой было бы очень дорого. Здесь канва продается, но только очень крупного плетения, для монастырских вышивок она не годится. Ее арабки покупают, у них свои традиции вышивания: они тоже вышивают крестом, но в основном шерстью, поэтому крест у них крупный…

— Постойте, Людмила, довольно про канву! Вы ведь совсем что-то другое хотели мне сказать, а потом передумали и начали что-то вышивать по этой самой канве. Так что же вы хотели на самом-то деле мне сказать?

Людмила потерла ладонью лоб.

— Да, это правда… Я только вдруг подумала, что, может, это вам вовсе и неинтересно.

— И все-таки?

— Ну, в общем, когда я увидела Виктора возле монастыря в Оберменцинге, я испугалась. Таким я его не видела никогда. Он заговорил со мной, и я поняла, что он не просто так пришел, не по старой памяти, и не случайно мы встретились: он за спасением ко мне пришел, совсем как тогда, во Франкфурте… Только без записки от Льва Александровича. Поняла я, все поняла — он спасения искал! А у меня уже билет был в кармане, меня уже тут, в монастыре ждали. Передо мной наконец ясная дорога открылась — путь наверх, «царский путь», как монахи говорят, и это после всех моих мытарств, неудач, поисков смысла жизни… Мечтая о монастыре, я годы твердила: «Забуду ли тебя, Иерусалиме, да забудет меня десница моя…»[5]

— Сто тридцать шестой псалом, — кивнула Апраксина.

— Да. И вот, когда я уже была на полпути к Иерусалиму, вдруг на заснеженной ночной тропинке перед мной является мой бывший муж, уже почти забытый и снова готовый просить о прощении, о примирении. И я… Я испугалась, я так испугалась, Елизавета Николаевна! Я сделала вид, что не понимаю, зачем он пришел ко мне. Хуже того, я тут же сказала себе: «Это искушение перед монастырем, чтобы отвлечь меня от монашеского пути!». Я даже гордилась тем, как легко «разбила младенцев блудницы о камень». Соврала я, соврала себе, Богу и Виктору. Это я бедного Виктора разбила о камень моего охладевшего к нему сердца. — По лицу Людмилы катились одна за другой крупные слезы, и она стирала их ладонями, будто умывалась. — Ведь я, может быть, была его последней надеждой!

— Что было дальше? — не дала ей спокойно поплакать Апраксина.

— Дальше… Ну, я прилетела сюда утром 31 декабря, а в полдень уже добралась до Гефсимании. На душе у меня было легко и радостно — будто я на родину вернулась после долгих лет эмиграции. Матушка и все сестры были мне рады, в келью мою цветочки принесли… Вечером была всенощная и новогодний молебен. Потом я долго, радостно и благодарно молилась у себя в келье, потом уснула. А среди ночи это и случилось…

— Что случилось?