Благодарение. Предел

— А вот и ошибаешься. Есть такой, стоит недалеко, ждет тебя с кнутом и намордником. Ох и выездит он тебя — пена клочьями полетит.

Серафима кивнула на дверь комнаты, где спал мертвецким сном Истягин.

— До святого ему далеко, он всего лишь — блаженный… по зависти к людям.

— Ох, Серафима Максимовна, игрунья ты недобрая.

— Главное, чтобы он отдохнул, в себя пришел, трезво обо всем подумал. Уступил бы фактам. Ну да он такой; фактов нет, так выдумает. Если попросит у меня прощения, тогда, может быть, я… отпущу его на волю. Далеко не заходи в своей жалости. Блюди его здоровье, держи меня в курсе. Мы должны беречь его.

— А вдруг я потеряюсь перед ним? По жалости… Он давно приглянулся мне, до войны, когда ты сватала его за себя. Глупа, конечно, я была — пятнадцать лет.

Серафима насмешливо оглядела Лялю:

— Я пока не отказываюсь от моих прав, возможно, передумаю, поманю его к себе. Он у меня на крючке. Эх, Ляля, Истягин чистоплюй средневековый. Впрочем, как поведешь себя — дело твоей совести.

XXIX

Истягин проснулся на рассвете, первые минуты не понимал, что было с ним наяву, а что — во сне. Болела голова, ныла нога, лихорадило, осыпало холодным потом грудь. Произошло что-то ужасное и непоправимое — это чувствовал он каждым нервом. Как же, где оступился? Не с того ли начался разлом, что поддался подозрениям? Вынудил Макса Булыгина блеснуть честностью. Не знать бы! А уж если узнал, не надо было встречаться с нею, да еще в присутствии третьего, то есть ее хахаля. Но и после пошлой сценки втроем не все было потеряно, тем более что Светаев явно уступал ему Серафиму. Окончательно добил все надежды лучший и давний друг Макс Булыгин.

«Погоди, а зачем я опять о ней? Ведь все же кончено!»

Кое-как восстановил в памяти последовательность того, что случилось с ним вчера. Надо привести себя в форму, пойти в комендатуру и заявить, что стрелял вчера, ранил Светаева. Чему быть, того не миновать. За один проступок (сам допрашивал взятого «языка» — майора, а тот возьми да и скончайся) сняли с него орден Ленина. А сейчас не проступок, а преступление…

«Не знаю я себя… ведь мог вчера ее или его уложить насмерть. А вдруг… в них стрелял? Всю жизнь стараюсь быть разумным человеком, а не получается. Вроде бы подымусь, а закрепиться не умею и лечу вниз. Потом опять подниматься».

Осыпал пепел прогоревшей тельняшки, растирая пальцами.

«Вот что осталось у меня… Да что жалобишь себя! Жесткий и страшный ты человек, Истягин. Никто не знает тебя изнутри настоящим. Морочишь людей и себя».

— Милая Ляля, пусть мой морячок отдохнет, сделай, родненькая, все, — донесся с кухни голос Серафимы.

«Вот ведь какая пройда, умеет прямо-таки по-простонародному, с бабьими интонациями. Но я-то знаю, изощренная, — думал Истягин озлобленно. — Поскорее подальше от нее, забыть».

— Все сделаю ради Катерины Фирсовны и ради тебя, — по голосу Истягин представил себе маленькую усталую женщину, непременно веснушчатую.

Хлопнула дверь — ушла Серафима.

Встал, разминая ногу. Заправил в брюки прогоревшую на боку тельняшку, застегнул тяжелую бляху пояса. Надел китель. Приоткрыв дверь, спросил, можно ли ему выйти на кухню.

Женщина в сером платке сидела у кухонного стола, подперев рукой подбородок. Была она простенькая, только ладно, женственно округленный подбородок придавал лицу значительность и важность.

— Побриться? Вода нагрелась.

Крепконогая, грудастенькая, с выражением зазыва и испуга в глазах («Дяденька, приневоль!»). В общем-то добренькая, простенькая. Легко с такими. Жизнь стоит на таких вот простеньких.

Делала все несуетно, со сметливостью уверенной в себе опытной хозяйки, хотя была совсем юная. Поливала из кувшина горячей водой на его голову, потом кинула на руки полотенце.

— Будем завтракать, Антон Коныч? Краба сварила — большой! Едва вместился в кастрюлю. Вы во мне не сомневайтесь, я не чужая вам — сродница Филоновых, значит, вам родней довожусь.

— Выходит, родня.

— Голова болит, Антон Коныч?

— Прибаливает маленько.

Ляля склонилась над сумочкой у буфета, вынула аптечную четвертинку с метками.

— Спасибо, добрая душа. Хлебнешь за компанию?

— Не набалована я. Разве что с моряком…

После глотка задержала дыхание, но вот отдышалась, слезы стояли в наивных серых глазах, грудь ходуном ходила. Тылом ладони вытерла румяный рот.

— Лет-то тебе много ли?

— Зря я выпила, да? — затревожилась Ляля.

— Пугают меня выпивающие дети.

— Я женщина.

— Ишь ты. Уже успела замуж сходить. Чего же ты сидишь тут, женщина, к семье надо.

— Нет семьи. Так сбедовала.

— Убери. Знаться с этой холерой не стоит.

Молчали, глядя в разные стороны, он — на залив, она — на «голландку». Вздыхала по-бабьему, по-домашнему.

— Антон Коныч, а ведь ей тяжелее вашего.

— Да? Почему же?

— Обидела не простого мужика, а защитника, потому и тяжелее. Вы должны простить ее. Не виновата она.