Благодарение. Предел

— Где ты вырыла могилку, Оля? — вдруг взволновался Елисей. Ольга попятилась в тень карагача к гробику, обтянутому кумачом. — Оля, я тебе должен объяснить, — уже потверже продолжал Елисей, дыша в лицо Ольги. — На кладбище тоже должен быть порядок, пойми это, разумница.

Жалел он молодую мать, жалел Филипка, злился на себя, что не подоспел вовремя, не указал место. И никак не решался вразумить Ольгу, что этот холм как бы самой природой дальновидно сотворен в соответствии с некоей кладбищенской идеей: на отножьях холма хоронить массового покойника; повыше — кто при жизни отличался в прославлении Предел-Ташлы ратными и трудовыми подвигами, а на вершине должны покоиться такие герои, как Ерофей Толмачев и его сподвижники. Тут хоронить тех, кто вписался в историю помыслами и деяниями без мимолетных колебаний и зигзагов. Филипок не вписался… это место согласно плану отведено для одного заслуженного человека… Если он узнает, что облюбованный им холмик… Впрочем, Андриян Толмачев не выражал пока согласия быть погребенным в этом кургане, но Елисей не терял надежду уговорить его вежливо. «Да и мне скоро сюда», — и хоть всего на мгновение кинжально блеснула эта мысль, она глубоко надрезала душу. Елисей жалостно попросил Узюкову повлиять на Ольгу, а сам, смаргивая замельтешивший в глазах черный буран, опустился на плиту с усатым профилем генерала.

— Будь умницей, Оля, захорони сына вон там… — Узюкова сжала локоть Ольги и, тесня се тугим бедром, повела на низинку.

«Нет, ты меня не собьешь. И сын твой не попадет на чужую орбиту», — про себя упрямилась Узюкова, все меньше понимая, почему она, вместе с Елисеем добровольно взявшаяся охранять и восстанавливать памятники истории, должна оборонять этот курган от младенца-покойника.

Ольга села у гроба, подтянула колени, положила подбородок на колени, и глубокое забытье нашло на нее.

— Оля, девочка, подумай, жизнь у тебя впереди, — Узюкова плакала, склонившись над Ольгой, — ты должна быть примером… даже в горе. Верь мне, я ли не делала тебе добро.

Ольга вырвала локоть из большой и сильной руки Узюковой. Словно во сне, она не видела ни Терентия, ни Алены, только Филипок был перед ее глазами.

В лице ее, по-матерински печальном и в то же время детском, мелькнула усмешка превосходства и снисходительности. Раз осознанное превосходство это уже не забывалось Людмилой. И прежние мимолетные подозрения насчет возможной связи Мефодия с этой девчонкой, подозрения слишком нелепые, чтобы долго задержаться на них, стали отливаться в уверенность, что все это было… И Людмила потерялась и больно затосковала. Она вдруг устала от своих сорока двух лет, от усилий казаться задорной комсомолочкой, чтобы оправдать в глазах актива боевитое прозвище Драться Так Драться. Смуглым румянцем потяжелели лицо и шея.

Ольга встала рывком, сняла крышку, вынула из гроба тело Филипка, закрыла его платком и, прижимая к груди, пошла с холма.

— Оля!

Ольга на ходу обернулась, ветер сбил черную косынку с высокого бледно-ясного чела.

— А я вовсе не Олька…

— Боже мой, кто же ты?

— Я никто… Я просто так зашла к вам… погостить…

— Иван, верни ее! Чего рот-то разинул? — встрепенулся Елисей. — Ладно уж, хорони тут, чего уж… самовольники несчастные…

Иван переминался у пустого гробика, подергивая головой. Напряженно двигая кадыком, едва осилил заикание:

— Не троньте ее… Лучше будет…

— Ох как ты туп, Иван! — сказала Узюкова.

Елисей прошелся тонкими скрюченными пальцами по пуговицам Ивановой рубахи и тихо-удушливо попросил не засыпать могилу.

— Может, годится… не ему, так мне… только удлинить придется.

Ольга опамятовалась, оглянулась лишь за кладбищем: пыля катилась по дороге машина, из кабины выснежилась в белой шляпе голова Узюковой.

Ольга, сжавшись, вломилась в густой орешник, заскользила по откосу в росплесках светотеней. Поймала слетевший с головы Филипка венчик искусственных цветов и, сунув за пазуху, вздрогнула от его холода.

— Оля! — кричала на окрайке балки Узюкова так тревожно, что, казалось, даже Филипок вздрагивал. — Оля!!!

За оврагом на вершине ребровой балки между трех туго кучерявых берез-сестриц Иван вырыл могилку, стараясь не рубить лопатой корни. Дно застелили сиреневой травой душицей.

Ольга закрыла сына шелковой косынкой, поправила раздвинувшиеся ноги в матерчатых башмачках, руки сложила на груди. Потом притрусила шалфеем. Делала все молча, чувствуя, что, если скажет хоть слово, завоет в голос.

И все-таки, положив первую горсть земли на гроб сына, она сказала: «Прости меня, сынок мой», — и упала лицом на рыхлую землю, раздирая воем рот…

Между осознанием своего горя и беспамятством до жутко сладостной яви она увидала себя маленькой и руки своей матери, которая катнула ее с этой хребтины вниз, в овечье стадо… Луной залитая снежная поляна в березовой роще, мохнатой от инея, и тут же совсем рядом родной порог, хотя дома не видно, и стоит у порога вся в сосульках и снежных искрах мать и говорит: «Могила моя у трех берез-сестриц. Вот тут», — и указывает на три эти наклоненные березки.