Благодарение. Предел

Склонился над меловой чашей выкопанного Иваном родника, зачерпнул пригоршней воды и вдруг услышал шорохи множества ног по траве и дыхание овечьей отары. Чья-то тень притемнила родник.

Не разгибаясь, кинул вверх взгляд: опираясь на чабанскую дубинку, стояла на круче Палага. Овцы вокруг щипали траву.

Появление Палаги в Предел-Ташле сбило его с привычной, хоть и неотлаженной, жизни. Он впритайку следил за ней, все еще не решив, ждать ли ему случайной встречи с нею или самому подойти и поговорить. И то и другое одинаково угнетало его: у дикой бабы характер взрывной.

Выпрямился, вяло опустил руки.

— И что так тяжко… к дождю, что ли, — сказал Мефодий.

Палага покрутила головой, глядя на знойно забеленное небо.

— Не должно бы. Хотя нынче и в природе все перевернулось, спуталось.

Палага подошла к роднику. Сняла с плеча сумку, повесила на орешник, дубинку прислонила к бережку.

Ополоснув руки и лицо, она напилась, потом закурила, привалившись спиной к затененной круче. Обвивая дымом папиросы свое худое, красивое, большелобое лицо, сказала:

— Мефодий Елисеевич, я никого не виню. Сама я себя сгубила… Можно и уйти…

— Погоди… Поговорим.

— И о корне?

— Каком корне?

— Корень — горький.

— А, была не была, валяй! Выпьем?

— Давай по одной.

Отпивала глотками, прихлебывала чаем дегтярной густоты.

— Ты уж послушай меня, бабу-дуру, не все же время умную Узюкову слушать, иногда надо и глупых, для сравнения. Слыхала я от старовера сказку обыкновенную, без принцесс и волшебников, а так это, глухоманскую, что-то вроде русско-татарско-мордовскую, предел-ташлинскую.

— Да уж у нас тут сморозят, хоть стой, хоть падай, — на всякий случай Мефодий слегка обозначил свою позицию. Ни одному слову Палаги не придавал прямого смысла, ожидая от нее подвоха и каверзы. Чаял малость охладить ее, чтобы ушлая баба не сочла его за соучастника. И вся многолетняя бдительная навычка не мешкая ограждать межой свое чистопородное поле от перелогов и засевов по ленивке изготовилась к действию. — И что ж, эта сказочка в сборничке каком-нибудь красуется?

— Да надо бы тиснуть… ну хоть на онуче пастуха. Временами, говорят, даже на бересте писали, а не истлевала.

— Ха-ха-ха! — кругло-баритонисто поиграл смех Мефодия. — Всегда ты была, Палагушка, неожиданной, какой-то с неба упавшей али лучше — из-под земли выглянувшей.

— Говорят, и на небе земля. Кругом земля, и под землей земля.

Оба улыбнулись над чужой мудростью, с пониманием глядя в глаза друг другу.

— Так вот, старовер баил, будто в давние времена жил-был мужик мудрый. И было у него много детей. И надо было много сеять хлеба, а земля тяжелая, сорная. Новые посевы среди старья натужно пробиваются к свету, аж стебельки потеют росой. А ниву-то надо обихаживать. А тут тучи черные с белыми градобойными зарядами плывут на посевы, а тут потрава чужими табунами… Да бог с ней, с этой сказкой…

Палага вдруг встала, упала на колени. Кулаткин резко отпрянул к круче.

— Не стреляла я в Елисея Яковлевича, само собой вышло…

Мефодий с отвращением глядел на склоненную к земле голову Палаги: обнаглела беспредельно.

— Комикуешь?

На Мефодия глядели два разных глаза: тоскливый живой и неуместно, по-дурацки самоуверенный — искусственный.

— А ты дите свое не отыскала? Помнишь, шарахнула с горы? Розыском бы занялась.

Женщина трудно, будто привязанная к земле, выпрямилась, опираясь о гальку длинными сухими пальцами. И тут только разглядел простенькое одеяние, как бы унижавшее догорающую красоту женщины.

— Сочувствую тебе, несчастная мать: как ты будешь объяснять дочери или сыну (не помню) свой отринувший жест…

— А ты ничего не слыхал о… моем-то ребенке?

— Нет, не слыхал. Детей люблю… нашел бы, воспитал… Даже пасынка в люди вывел… Ивана Сынкова, а уж твоего ребенка не бросил бы… Ох как ты мне нравилась в ту давнюю пору. А ты и не знала.

— Догадывалась. Да ведь я Василия любила… Вот сейчас кормила овец недалеко от Ивана, глядела, как он роет экскаватором землю, вспоминала молодость…

Палага села на железный камень, велела Мефодию сесть на другой, напротив и пониже. Глухим голосом сказала:

— Расскажи, как Васю сбелосветил.

— Может, винишко принести из машины?

— Винишко! А у самого губы трясутся.

— Да с чего же? Не трогал я Василия. Истинная правда. Умер он сам.

— Не крутись, все я знаю. Могу к Андрияну Ерофеевичу пойти. Хуже тебе будет.

— Ну, Палага, казнишь ты меня! — горестно и вроде похвально сказал Мефодий. — И так жизнь меня бьет. Люди-то до глубокой старости руля не выпускают, так у баранки, у штурвала и умирают. А меня отовсюду норовят выжить, на пятачок загнать, чтоб стоял на одной ножке.

— Ох господи! Не с тобой, видно, о жизни толковать. Бить, видно, надо тебя, да ведь я-то совсем на другой планете, не могу, да и не хочу по-старому-то. И зачем я только заговорила с тобой. Слепой ты кутенок. Ну, я пошла. Кончим на том, что я не знаю тебя, а ты — меня. Больше не встретимся — вот так-то. Только несчастный случай приведет меня к тебе.

— Да заходи погодя, когда проветрюсь от угара, — густо напустила.