Благодарение. Предел

Иван черпал воду из родника медной (из гильзы) кружкой, поливал на свою в лиловых рубцах спину. Мускулы плеч и спины дрожали.

Ольга достала из ямки бурдюк кумыса, пригласила мужиков на мировую.

Гнедой повернулся мордой на ветерок, дремотно глядя на синюю даль за шиханами.

— Ох, молодка, молодка, — из-за тебя чуть не погибли такие орлы, — сказал Мефодий, смазывая спину Ивана топленым маслом.

Он опять налился самоуверенностью, сознанием своей правоты.

— Ваня, парень ты совсем нашенский…

Иван застегнул рубаху, усталым шагом потянулся к вагончику. Ольга догнала Ивана у овсяного поля, схватила за пояс.

— Так я тебя не отпущу… С меня можешь взыскивать все… Я хочу наказания и прощения…

Отступала помаленьку, тянула Ивана, пока не захлестнули волны колосившегося овса. Растерла в пальцах колос. Подняла лицо над плещущимся овсом.

— Видишь, пенится сок?

Ящеркой поползла по теплой мягкой земле, раздвигая овес. Иван стоял окаменело. Так и потонула в зелено-золотистом разливе.

XVII

К горе святого Николы шли обременные грехами, хворью душевной и телесной, сознанием своей смертности старики богомольцы. Были любопытные и из образованных.

В лесу, вокруг каменной горы, под деревьями, свечи тлились едва-едва, как далекие звезды, то одолевая утренний туман, то вроде угасая трепетно. Пахло воском, молодой травой в прилесье и в лесу, свежей родниковой водою. Мольбой и тихим стоном покаяния наполнялся лес — старухи ползли на коленях в гору, приторочив к спинам мешки с камнями. А на вершине горы грыз камни бульдозер, искры летели, будто от точила.

Мефодий велел пройтись гусеницами по суеверию, но людей не калечить. Афоня Ерзеев сказал, что это можно сделать, абы материальная заинтересованность была на уровне. Осторожно расталкивал камни. И все же бульдозер опрокинулся набок, перевернулся, и гусеницы, как лапы изувеченного насекомого, подергались недолго. В соседнем перелеске охотники стреляли холостыми. А богомольцы ползли по траве, по кустам к святому источнику.

Из трех сильных родников сбегались ручьи в долину, играя на камнях. В речушке этой нагишом купались женщины и мужики.

В запахи воды и земли вползла научная тошнотворная вонь, атеисты начали выливать в ручьи ядохимикаты. Потом самолет, травивший парного шелкопряда, снизился над святым лесом, опыляя его.

По приказу Мефодия, совхозные комсомольцы бережно сажали старух в грузовики, чтобы развезти верст за двадцать.

Агния, в черной кофте и в платке, словом поддерживала баб: веру не спугнуть, от гонений она крепчает. Вера хоть свечка, а на ветру не гаснет. Человеку пострадать надо ради души.

Вывернулась из-за орешника старушка, пожаловалась:

— Страсть-то какая! Ползу с камешками на горбу, коленки искровенила. А сзади-то цап за плечи. Оглянулась: черно-желтый, глаза кошачьи около ушей сверкают.

— Терпите, о святом месте этом знает православный мир, — утешала старух Агния. Она не отдавала себе отчета в том, чего хочет, даже чувствовала, что вредит себе, и тем не менее уже не могла остановиться. Ходила, скрестив руки пониже груди на поджаром, сорванном тяжелой работой, животе, взвинчивала себя, раздражась до щемящей боли в сердце: — В городе-то за Сулаком храм взорвали. Норовили обломки до звезд выкинуть, но выше крыши не взлетели. Небоскреб норовили на том месте поставить — не устоялся. Бассейн сделали, то исть артельную жопомойку. Физкультурные бездельницы пупки там полощут.

— Слыхала я, тонут и там в теплой воде, — сказала старуха. — Теплая-то отчего? Ссак половина…

Подошел Мефодий, с тихим нажимом спросил, что лопочет бабенка.

— Ты не больно-то, она за природу душой мается, — сказала старуха.

— Ты баб не смутьянь, Агния. Стыдилась бы дури-то своей… Меня срамишь. Уймись, слышишь?!

— Еще на пасху Илья-пророк-громовник схлопотал у бога позволение убить тебя, Мефодий, в троицыну неделю при первом громе. Гряновитая туча грянет… Царствие тебе небесное…

— Что?

— Проехали… На сырое место сел туман, грибы пошли.

Мефодий сплюнул себе под ноги, растер траву тяжелым ботинком, полез через черемуху, как могучий лось, колебля ветви.

Агния рукавом кофты смахнула пыль с каменной плиты. А когда брызнул мелкий дождь и камень умыто заблестел, она, потираясь щекой о камень, горячо каялась, все глубже раскрывая свою душу:

— Мужа я не удержала на стезе верной. Сына тоска задавила, места себе не находит… Мужа моего первого я сгубила, дитя посиротила…

Она призывала гнев на обидчика своего, чтоб Микола послал огонь горячий, спалил гнездо его, волосы, брови опалил, пощадил бы только глаза — пусть видит горе свое, казнится.

Помолчала, припав лицом к камню. Потом тихо сказала:

— Вижу сечу великую, сабли сверкают грозами…

— Ну и врет тетка, — ласковый и веселый послышался голос позади.

Агния поднялась с колен, легко выпрямила сухой стан. Взгляд ее наткнулся на веселых парня и девку — это были журналисты в черных спортивных костюмах в обтяжку, так что казалось Агнии, они дразнят ее нагой черной кожей. Глаза спрятаны за большими темными очками. Агнии чудились сатанинские глаза, потемневшие от лютости.