Благими намерениями

— …Из-за чего бы ты ни пошел служить немцам, — продолжил я, — ты виновен в том, что служишь ИМ. В том, что не повернул оружие против них, когда увидел их преступления. Так что не надо разбрасываться обвинениями и говорить о душе.

Я убедился, что никто оспаривать сказанное не собирается. Мой оппонент опустил глаза и красноречиво молчит. Остальные полицаи тоже не выказывают желания как-то прокомментировать сказанное. Шпажкин, правда, явно сдерживается — видно, что моя речь ему не по нраву. Но это — его проблемы. Ничего особо крамольного, как мне кажется, я не сказал. А даже если сказал, то к особисту он не побежит жаловаться. Я здесь и командир, и особист, и трибунал в одном лице.

— Сколько человек было захвачено живыми в партизанском лагере? — вернулся я к главному вопросу.

Слава богу, применять иные методы устрашения, кроме словесных, не пришлось. И не из-за того, что полицаи сильно испугались моих угроз или раскаялись в своих преступлениях. На сотрудничество пошел тот самый паренек, который только что обвинял нас. Видно, совесть у него все же осталась. Остальные полицаи молчали, но вряд ли они знали больше. Мишко — так представился молодой полицай — начал с рассказа о нападении на лагерь. Полицаи действительно ничего не знали до того момента, как еще до рассвета их чуть ли не пинками разбудили немцы, погрузили в машины и повезли в лес. Каких-либо объяснений удостоился только старший — тот самый «храпун» — Степан Гачинский. Что ему говорили немцы, он сам нам не сказал, но со своими людьми Гачинский был предельно краток: «Идем до лесу бить партизан». Когда кольцо вокруг лагеря сомкнулось, немцы послали вперед полицаев, собранных со всех окрестностей. Не хотели, сволочи, рисковать своими «арийскими» шкурами! Пусть, мол, прислужники идут вперед — падают под огнем партизанских секретов. А немцы, в свою очередь, подавляли обнаруженные позиции партизан минометным огнем. Так и дошли до самого лагеря. Однако партизаны, которых успел предупредить Максим Сигизмундович, успели организовать оборону. Отступать, зная об окружении, они, похоже, и не пытались. Вот тогда уже в бой пошли отборные немецкие части. В том числе эсэсовцы. В течение нескольких часов все было кончено.

— …Наших с полсотни полегло, — говорил полицай. — Сколько немцев — бес его знает.

— В плен сколько человек взяли? — повторил я первоначальный вопрос.

— Чуть больше десятка, — ответил Мишко. — Пораненные все были, но легко. Тех, хто сам идти не мог…

— Понятно, — перебил я. Сам понимаю, что они с тяжелоранеными сделали. — Командира в плен захватили?

— Не знаю, хто у них командиром был. Я видел только, как их до машин вели.

— Все остальные точно убиты? Никто не прорвался?

Полицай кивнул.

— Куда повезли пленных?

— До Ровно повезли. С нами один немец был — говорил, шо в гестапо. Туды и повезли.

— Ладно. — Я поднялся и принялся сворачивать себе самокрутку с табаком, отобранным у этих же полицаев. Все четверо, понимая, что их судьба предрешена, но еще стараясь не думать об этом, пока роковые слова мной не произнесены, смотрят в землю.

— Якоб, у вас там как? — крикнул я.

— Все готово! — донеслось в ответ.

— Ну что, — я повернулся к полицаям, — курить будете?

Полицаи понурились еще больше, а за их спинами, под одним из четырех растущих рядом деревьев, на ветвях которых ночной ветер раскачивает веревки с петлями, Августин заканчивал надпись на последней табличке — «За предательство».

По совету Максима Сигизмундовича мы остановились на заброшенном хуторе, затерявшемся среди небольшого лесного массива в двадцати километрах от Ровно. В сам город мы не пошли — шестеро заросших мужиков и пацан, одежда которых прямо кричит о том, что последние месяцы они провели в лесу, не дойдут даже до первого патруля. Конечно, учитывая то, что наступила настоящая зима, мы, как смогли, приоделись. Я уже не щеголяю в рваной смеси красноармейской и немецкой формы, поверх которой топорщатся трофейные подсумки на самодельном подобии «разгрузки». На мне сейчас поношенный, но еще довольно приличный теплый бушлат и пусть залатанные, но плотные штаны. А «разгрузку» пришлось снять — мое «произведение искусства» на бушлат не налезло. Все равно с баней у нас туго. Да и «мыльнорыльных» ни у кого нет. Достать их, конечно, можно, но, даже если приведем себя в порядок, у нас ведь нет документов, а акцент сразу выдаст, что мы не местные. В общем, в Ровно я решил не соваться.

Максим Сигизмундович навестил нас на пятый день нашего пребывания на этом хуторе. Как доктор сказал, в Ровно он вырвался под тем предлогом, что у него закончились запасы лекарств и следует еще прикупить кое-какие инструменты. В общем, по этому поводу у местных властей никаких вопросов не возникло, и, обзаведшись соответствующими документами, Максим Сигизмундович сел на сани и отправился в путь.

— Товарищ командир, смотрите, кого я вам привез! — Веселый голос Шпажкина, который должен сейчас сидеть в секрете и следить за дорогой к хутору, прогнал сон и заставил встряхнуться.