Битые собаки

В такой-от момент Замполит, ракло, нашёл время с Мадамом обиду сводить, Никифору недосуг было разборонять, пущай догрызаются, благо травля на убыль пошла и стая к лесу уходила без порядка, а все ж таки запомнил он рыжего, не забыл. Всё он ему спускал, думал-надеялся, но ежели ты, тварь взгальная, своим в лихой час вред чинишь, надеи на тебя нету, не нужен такой-от.

А волки уходили; лишь отобьются каждый за себя и уходят, отобьются и уходят, и ретивости у них куда поубавилось, — хвостами сникли. Никифор, заряд приберёгши, саданул на два ствола и попал в одного, волчихой он оказался. Поехала она тах-та задом по целине, — бежала, бежала, сесть захотела и кинулась в злобе хвост кусать. Раз кусила, два, три, зевнула, башку откинула и успокоилась. Хромой недобиток поотстал, которого Сигнал стреножил; собаки его у самого леса взяли, — последний подвиг. И раненый ушёл, след-клюкву за собой повёл, да Никифору теперь трава не расти, главное сроблено. А робить-от было минут на семь-восемь всего.

Сбил Никифор собак до кучи. Раж у них ещё не прошёл, кипят лютостью и собой вид, через гузно вынутые вроде, а как послабились, так до одной сцать захотели. И матёрая лежит себе, будто ходкой рысью мчит, правильник наотлёт, нос по ветру, а главную жилу ярмовую, уха близочко, иде шерсти помене, Асача ей откутала. Глянул на неё Никифор в охотку и его послабило, и он захотел, — значит, что промеж собаками и людьми в такой-от момент жестокий особого нет различия, а что один, то и другой. Справил он на волчиху малую свою нужду, от хвоста до рыла окатил, и не для глума сробил тах-та, а на предмет. Соберётся сюда бывшая шайка по одному, по два, поглядят на дружков побитых, антограф понюхают, — «А ну его, — скажут, — в баню, этого Никифора, спорить с ним. Нам что, лесу мало? Айда-ка мы отсюда на другой участок». И подадутся. И следу его стеречься закажут. И ловитки у него зим сколько не будут порушены. И зверь первый сорт, тах-та.

Подобрал он шапку, рукавицы, огляделся, а — не все козыри целы. С волчихой рядом Пардон разодранный, жалость глядеть. То-то он, муругий, Никифору в кубле привиделся: на выручку, значит, Асаче пошёл, заместо неё подставился, десять ножей — все ему. Сердце у кобелька к ней близко лежало, и жировал он круг неё, когда без привязки, и ночьми грел её от души, спал вместе. У Никофора-то не побалуешь; сучек он до третьей течки оберегает, лишь после третьей — изволь, а раньше того — подожмись, девка, оно крепче будет, а на людской разврат закутай глаза, не всё у них хорошо, оне-то с тем, то с другим, то с Николкою немым. Держал он мечту обкрутить Асачу с Пардоном, Сявого с Калугой, чтоб на помёт покрасоваться, да у Асачи один только разок капнуло и — всё. А теперь, выходит, мечте конец. Бывай, значит, Пардон, ухажор верный, отчаянный, за любовь пропащий, красивая смерть.

На что Никифор особо задумался, так это — Уважай. Лежал он туточка совсем готовый, да не один лежал, а с волком, и у волка щетинки не примято, лишь горло сломано, хрящ и шугой под пальцам и склизко ходят, шея набрякла, из рота блевотина прёт чёрная, — захлебнулся, нетронута шкура, кровью своей. Слопало-таки телятко волка! Такой-от редкой красоты удар молодцовский не доводилось Никифору видеть, слыхал только слыхом, что есть, мол, среди собак удальцы, тах-та умеют. Погоревал он вдоволь, что прошибся, удалой характер не распознал, думал — подхалим, а он первеющий пёс оказался. Отдал Никифор ему честь и славу, а это значит, — «Бывай, Уважайчик, собачка ласковый, человеческий, уважил ты Никифора во-как, и он тебя за то не забудет».

Остатние тоже не все путём на проверку. У Ветерка на плече ошмёток рваный, будто вор из него бритвой деньги вынал; Шлёндра на ногу припадает, — прокус жильный; другие сами себя языками пользуют. Общупал он раненых, да кости целы, слава те, а вазелину с кормёжкой Никифор не пожалеет, подымутся. У Мадама ухо напополам, — Замполит изувечил. Сидел он, красивый гад, поодаль и жрал у Тхора кишки со снегу, а как Никифора почуял, враз перестал, только облизнуться, ракло, припозднился. Никифор-от аж глаза вывалил и сердце у него струпом взялось от гадости тоё. Тхор живой ещё, голову воздымает, глазами смутными Никифора зовёт, — «Облегчи, мол, Никифор, верного твоего», а гавкнуть — голос вышел.