Битые собаки

Тах-та первая получилась выбраковка, потому — волк Борзика напослед по мягкому задел, брюхо откутал, — это уже не собака. Лежит волк зарезанный, рядом-от Борзик сидит, сырую болячку языком заживляет, а дырка — кулак влезет и кишки в ней розовеются рваные. Никифор враз подумал: как подлость-от когда робить, так пущай ныне, пока собаки не поостыли, а Борзику всё равно гибель. Отвёл он их подале и на подбитого Борзика гейкнул. Оне и пошли, а азарт боя им удержать, что солдату задор: убил одного, другого, третий руки воздел, «Сдаюсь!» кричит, а он и третьего туда ж, и всех, кто под руку сунется, баба — не баба, дитё — не дитё, потому — осатанел, не остановишь.

Повидал тогда Никифор, каково Асача бегать умеет. Оне, в каком порядке робить учатся, в таком и травят на ровный строй, только простору поболе, а ей в последней паре место, а она — иде прыть взялась — всех обскакала, глазом моргнуть; летит, чёрный стрепет, землю под собой пропускает, с ветром ласкается. В другое время покрасовался б Никифор на тоё бег летучий и шибче того запредметил бы, а на этот раз, — ну, до того ему бесприютно стало, — не хотел, чтоб она первая в подлом деле замаралась, пущай бы другой кто. Не успел он тах-та пожалковать, ещё хуже вышло: добежала Асача до подбитого Борзика и дорогу поперёк перегородила, — сигай-от через неё. Другие, — кто юзом, кто как, — заспотыкались, шаг маховой потеряли и совсем уже смирные, куда азарт делся. Обсели Асачу с Борзиком и морды у всех удивительные: «Что ж это мы, робята, вытворяем такое? Это как же оно тах-та, Никифор, получается, — бей своих, чтоб чужие боялись?»

Беда дело приказ отменить. Властя про то знают, и Никифор знает. Наперво оно сходит вроде на удивленье, в другой — на неудовольство, а до третьего не доведи Бог. Ну, Никифору одного раза во-как достанет. Сразумел, что подлость вспроть него обернулась, зашмыгали у него муравли по спине, прозяб нутром, ногами жидко прослабился, но как мужик с головой, то решил кривду на правду выправлять тамотка. Собак издаля молодчиками обозвал, подошёл, спросил понятным голосом: «Ну, что, робятки, жалко, поди, товареща-от?», ровно тому их только и обучал, что жалости. Ещё постоял, сам с собой на-голос оправдался: «Что ж, мол, робить, коль тах-та получилось, мне и самому жаль». А как собаки в голос его вникли и вид удивительный у них пропал, вздохнул Никифор по-честному, клацнул курком, попрощался: «Бывай, Борзик, резвая собачка, весёлая», и в ухо стрельнул. Потом отнёс кобелька на погост, похоронил, как положено. А Асаче сказал: «Не по прыти своей ты, Асача, назади плетёшься, в серёд пойдёшь». И пошла она, куда велено, да Никифору с того не легче: не поверила ему Асача, одна из всех не поверила, он это своим глазом предметил, — вид её недоверчивый. А это не пустяк. Это с людьми можно: «Хрен, мол, с ним, с доверием, абы робили», а собакам и долго тах-та не наробишь.

Оттого развинтилась у него башка, мозги перемешались, ум за разум зашёл, стал он мараковать. «Вот, — думает, — собаки ничем нас не хуже: и ума не мене, и разбираются, и соображают, и память у них, и всё. И породы разные, как национальность: есть германцы, есть негры, а то и вовсе дикари какие-сь бродячие. И язык у каждой породы свой, и жизнь, и обиход. Ну, значит, дело теперь за малым: выведут на чистую воду нашу подлость, и читай, Никифор, отходную. Перевернут всё до горы раком, своё государство обоснуют, свой наведут порядок, а какой — это и дураку видать. Форту покойному памятник поставят: сидит пёс гордый, доблестный, а под ним структор Нестерук без штан валяется. Люди, хомуты надевши, в упряжке пойдут, а собаки на санках полевать поедут и станут людей школить каждый «гав» понимать правильно. Никифор, как он способней иных собачий язык усвоять, то его, ясное дело, вожаком пустят путик прокладывать, а за ним бывшие властя попарно, да он же, Никифор, будет их при каждом выпряге учить по сусалам, чтоб тянули, лены, на совесть и головой кумекали, иде право, иде лево, иде чего. А как государства пойдут разнопородные, то наладят, гляди, обмен людьми: «Вы, Явропа, — скажут, — давай-от нам десять тальянцев, а мы вам за то сотню русских, на каких Расея дуростью держалась, бо их у нас поболе собак нерезанных». А властьми у них будет заправлять, может, Рябко, может, Тхор, может, кто другой способный. Только навряд чтоб. Скорей, Замполит или городской какой кобель, что спит на диване, котлетами питается и раз в праздник гавкает за рафинад. И опять устроится в государстве неправильность, ещё, может, хуже, чем у нас…»