Битые козыри

— Ты плохо читаешь мои мысли, Рэти, — взволнованно сказал Лайт, притягивая ее к себе. — Ничего похожего не пришло мне в голову.

— Правда? — все еще недоверчиво спросила Рэти. Она знала, что он никогда не лжет, но что-то мешало ей верить ему до конца.

— Правда, Рэти. Правда, моя любимая. И никакой глупости ты не делаешь. Как и я, когда целую тебя. Я не отказываюсь от своих идей, но это не имеет никакого отношения к оценке твоих поступков. Мы — дети природы. Пусть бунтующие, но все же дети и не можем не жить по ее законам. Мы едим, дышим, спим, любим друг друга — как же я мог бы упрекнуть тебя, усомниться в законности твоего желания стать матерью? У тебя будет ребенок, и ты… мы будем счастливы.

«Как хорошо, — подумал Лайт, — что Рэти не видит сейчас моей голограммы, не видит того сумбура, который вызван ее признанием». Но Рэти нелегко было успокоить. Она вслушивалась не только в слова, но и в их интонацию, улавливала малейшее шатание мысли.

— Сначала ты хотел сказать, что только я буду счастлива. Потом поправился и сказал «мы». Ты уверен в этом «мы»?

Лайту не пришлось кривить душой, чтобы убедить ее в своей любви к ней и к будущему ребенку. Он старался не выдать той острой боли, которую она ему причинила, того борения мыслей и чувств, которое переживал, и она поверила ему, затихла в его объятиях. Безмятежная улыбка снова осветила ее лицо.

«А когда она узнает, что в этот вечер я уже принял решение, что я не говорил ей правды, она возненавидит меня. Или поймет и простит? Для меня это уже не будет иметь никакого значения. А сейчас?.. Ведь еще не поздно все изменить. Лишиться ее, когда она стала моей навсегда, разве это не безумие? Но иначе я не могу. Никто, кроме меня, не сможет сделать того, что необходимо. Именно теперь я должен так поступить. Должен! Должен остаться верным своему разуму. Должен подавить этот натиск инстинктов. Должен. Хотя бы для того, чтобы не презирать себя, если останусь в живых».

— Странно, как все изменилось, — задумчиво говорила Рэти. — Мне не хочется с тобой расставаться. Мы улетим куда-нибудь подальше от всех людей и будем только вдвоем — ты и я. Мне никого больше не хочется видеть.

— После поездки в Кокервиль мы так и сделаем, — пообещал Лайт.

— Ни в какой Кокервиль я не поеду.

— Мы должны поехать, Рэти.

Она снова отстранилась и удивленно на него посмотрела:

— Это еще почему? С каких пор мы кому-то что-то должны? Разве не ты ругал последними словами моего пра-пра?

— И тем не менее мы поедем.

— Глупости! Жить сейчас в том бедламе, смотреть на противные морды! И думать не хочу.

— И все же ехать придется, — тихо, но твердо сказал Лайт. — Не будем ссориться из-за пустяков, речь идет о нескольких днях.

— Ты от меня что-то скрываешь. Почему ты вдруг так захотел лететь в этот космический бордель? И не ври, пожалуйста, что из простого любопытства.

— Я не буду врать… Просто я не могу сейчас сказать тебе всей правды.

— Это еще почему?

— Доверься мне. Так нужно. Когда ты узнаешь, поймешь, что иначе я не мог…

Лайт чувствовал, что все больше запутывается, и еще сильнее это чувствовала Рэти.

— Я свяжусь с пра-пра и скажу, чтобы он нас извинил, но прибыть к нему мы не можем.

— Ты этого не сделаешь, Рэти.

— Сделаю! — В спор вступило непробиваемое упрямство Рэти. — Если не скажешь всей правды.

— Всю не скажу. Но если я не отправлюсь в Кокервиль, это может очень плохо кончиться для нас обоих. Я не уверен, что останусь в живых. Больше я тебе ничего не скажу.

Рэти испугалась. Она обхватила его руками, как будто заслоняя от неведомой опасности, прижалась к нему и согласилась:

— Хорошо, Гарри. Мы полетим. Мы будем делать все, что ты скажешь. Я верю. Я люблю тебя.

20

Лайт открыл глаза. Кончился последний сон его жизни. Больше ему спать не придется. Уже втянулись в свои гнезда хлопотливые руки манипуляторов, скрылась аппаратура, производившая витаген, отключились контрольные приборы, следившие за формированием каждой клетки. Лабораторное святилище превратилось в обыкновенную комнату, залитую солнечным светом.

Лайт посмотрел на свои руки, сплел пальцы. Да, это были его пальцы, его коротко остриженные ногти. Он подошел к зеркалу и долго, придирчиво разглядывал знакомые морщинки, медленно переводя глаза с одной черты лица на другую. Нет, никаких изменений он не нашел. Все осталось таким же, как было четыре дня назад — в последний день его человеческого бытия.

Все… Лайт усмехнулся. Он ощущал температуру воздуха, но ощущение было спокойно регистрирующим, «как у термометра», подумал Лайт. Для витагена сто градусов жары или мороза были одинаково безразличными. Да и воздуха могло не быть вовсе. Грудная клетка ритмично расширялась, имитируя дыхание, но воздух не проникал в легкие, чтобы обогатить кровь кислородом, потому что не было ни легких, ни крови. Лайту не нужно было ничего, кроме света. Непрерывно поступавшие на поверхность кожи фотоны заряжали его энергией.