Битвы орлов

Все офицеры его батальона были ранены при Гейльсберге, один убит. Пулей пронзенный, упал он средь тел бездыханных, и чернокрылый Танат собирался унесть его в царство Аида… Однако гомерова лира стыдливо умолкла, когда Батюшков пришел в себя в полевом госпитале и узнал, что тяжело ранен пулей навылет в ляжку и в зад. Кость не задета, но рана глубокая; двести с лишним верст до Юрбурга на тряской телеге; мухи вьются над вонючими, грязными бинтами, которые некому переменить; в тесной лачуге душно и смрадно, в отсыревшей соломенной подстилке копошатся насекомые; деньги вышли, не достать даже хлеба; боль колотит своим молоточком по наковальне черепа. Боль! Ее возбуждает малейшее движение; Константин уже знает все ее оттенки: жгучую, острую, колющую, ноющую, тошнотворную… В минуту слабости он призывает смерть, которая избавит его от боли, но тотчас с ужасом гонит прочь эту мысль: умереть здесь, на чужбине? Вдали от милых сердцу? Никогда больше не услышать родного голоса, не увидеть… ничего? Ему всего двадцать лет! Курносая ходила за ним по пятам на поле боя, но сдохнуть здесь еще ужаснее: смерть стала обыденной и не вызывает сочувствия.

Взвизгнула дверь, заставив Батюшкова поморщиться. С порога раздалась громкая французская речь. Он удивленно повернул голову: в дверях стояли французские гренадеры в медвежьих шапках, с густыми усами и дерзким взглядом – пленные. Их не выпускают в город и не платят им положенного содержания; не могут ли господа офицеры ссудить их небольшой суммой в долг? Прапорщик Ельцов пригласил их войти; на снарядном ящике, служившем столом, лежал кусок заплесневелого хлеба, из фляги вытряхнулись два глотка водки… Барон фон Кален раскрыл здоровой рукой свой потертый кошелек, обнаружил там два червонца – всё, что у него осталось, – выудил один и подал французам, густо покраснев (он то и дело краснел как девица). Громогласные гренадеры рассыпались в многословных благодарностях; молоточек в голове вновь застучал, долбя затылок…

– Извольте выйти вон! – послышался вдруг резкий четкий голос. – Вы сами видите, что здесь и русским места нет.

Французы смолкли и обернулись. Опираясь на один костыль, поручик Петин указывал им другим костылем на дверь. Они тотчас вышли, не прекословя.

– Как тебе не совестно! – с укором воскликнул Ельцов. – Да, они наши неприятели, но существуют же законы гостеприимства!

– Гостеприимства! – Петин издал горлом клекот, похожий на жуткий смех. – Гостеприимства! – Он с силой швырнул костыль об пол.

– Да что с тобой? – Батюшков приподнялся на локте. – Ты смеешься над нами?!

– Имею право. – Поручик подобрал костыль и теперь перебрасывал свое тело по избе нервными прыжками. – Были вы на Немане у переправы? Нет? Так вы не видели того, что там происходит? Весь берег покрыт ранеными, русские солдаты лежат под дождем на сыром песке, многие наши товарищи умирают без помощи, потому что все дома наполнены! Гостеприимство! Что же вы не призовете сюда воинов, изувеченных с вами в одних рядах, не накормите русского, который умирает с голоду, а угощаете этих ненавистных самохвалов? Я вас спрашиваю! Молчите?..

* * *

Просмоленная пакля вспыхнула, пламя занялось, заставив попятиться лошадь маршала Мюрата, выехавшего вперед своих разъездов; короткий свист – и в землю у ее ног воткнулось несколько стрел, выпущенных башкирскими конниками. Поджегшие мост солдаты перебежали на ту сторону, очутившись на русском берегу. Князь Багратион и великий герцог Бергский, разделенные Неманом, смотрели друг на друга. За все два дня отступления из-под Фридланда они ни разу не сошлись в открытом бою: при приближении французской конницы «Лев русской армии» строил солдат в боевой порядок и ждал, но «Неугомонный» так и не решился его атаковать, ограничившись перестрелками и поединками фланкёров, – опасался неожиданного нападения казаков Матвея Платова, вездесущих и неуловимых. Теперь зять Наполеона был здесь, на виду, красуясь в полупольском кафтане с золотыми нашивками и шапке с трехцветным плюмажем.

Рядом с Багратионом вертелся на коне его адъютант – курносый гусарский поручик с дерзкими усиками и черными кудрями, выбивавшимися из-под кивера. Денис Давыдов тоже разглядывал Мюрата. При Прейсиш-Эйлау им не довелось встретиться лицом к лицу. Ничего, это можно исправить; князь Лобанов-Ростовский привел две свежие пехотные дивизии.

Тильзит

Стук множества топоров и визг пил раздавались всю ночь: саперы сооружали огромный плот из бревен, которые свезли в Тильзит за последние три дня, и возводили на нем два павильона с орлами по углам – французскими, с молнией в когтях, и двуглавыми русскими. Первый павильон (большой, с литерой А в венке над входом и брезентовой крышей) был готов к утру 25 июня 1807 года; плот с ним поставили на якорь посреди Немана, возле сожженного моста, и принялись спешно доделывать второй – с литерой N. В это время император проводил смотр своей гвардии: она должна была выглядеть блестяще и молодцевато, как будто не было ни Прейсиш-Эйлау, ни Гейльсберга, ни Фридланда.