Битвы, изменившие историю

Второй персидской империи пришел конец. Потерянный трон главнокомандующего можно заменить, но нельзя возродить священный символ Дирайш-и-Кавьяни, отправленный в Медину и там разрезанный на куски. С его утратой национальному духу персов был нанесен удар не менее сокрушительный, чем уничтожением Ираклием великого огненного храма. Невозможно было найти замену воинам, погибшим при Кадисии в огромном количестве. Эту потерю, как и утрату священного символа, нужно прибавить к тем, что Персия понесла в войне с Византией и последовавших за ней общественных беспорядках. Высшее сословие было еще более ослаблено, чем английская знать после Войны Алой и Белой розы, а в государстве не существовало класса, подобного свободным фермерам, из которого могла бы вырасти новая элита.

Иездигерду, уже достаточно взрослому, чтобы не нуждаться в регенте, удалось собрать силы, которые встретили мусульман в Джалуле у подножия гор, но вскоре после взятия Ктесифона Са'адом были разбиты. Через четыре года последняя армия Персидской империи была рассеяна в Нихавенде, и Персия стала сарацинской провинцией.

На это ушло целых четыре года, так как продвижение по Персии представляло собой нечто новое в сарацинской политике. Месопотамию арабы заняли вскоре после Джалулы, но ее в основном населяли семиты, сохранившие племенные связи с югом; чтобы покорить ее, достаточно было взять несколько укрепленных городов. Сама Персия была другое дело; ее населял чужой народ, исповедовавший свою могущественную религию. Никакому правящему классу сарацин не удалось бы превзойти этот народ числом.

Все это стало ясно уже в то время, и потому завершение начатой в Кадисии работы задерживалось. Но иного пути не было, учитывая результаты войны, в том числе захват Ктесифона. Ибо если трофеи, взятые в лагере Рустама, казались бесчисленными, то добычи, награбленной в персидской столице, должно было хватить, чтобы купить весь мир. В руках арабов, питавшихся одними финиками и верблюжьим молоком, вдруг оказались сокровища, которых им было никогда не заработать, проживи они хоть несколько жизней.

Так Персия стала землей обетованной, где богатство само идет в руки, и вслед за армией туда хлынула волна арабской эмиграции. Но кроме тех всегда одинаковых следствий, к которым приводит внезапное богатство, захват Персии внес изменения в мусульманскую политику – изменения, не учтенные откровениями пророка.

Уже отмечалось, что первые халифы разрешали иудеям и христианам неарабского происхождения исповедовать свою религию и делали из них источник дохода, взимая подушный налог. Эти иноверцы были в таком незначительном меньшинстве, что едва ли стоило ожидать от них осложнений; арабское государство, словно моллюск песчинку, легко могло переработать их в жемчужину. Но подобный образ действий не годился в деле с огнепоклонниками. В их верованиях мусульмане не находили ни единого элемента, согласующегося с исламом, который мог бы дать основание для терпимости. Волхвы не признавали ни Соломона, ни Моисея, ни Иисуса, занимающих почетные места в мусульманском пантеоне. Но что еще важнее, после овладения Персией в подчинении у арабского государства оказался колоссальный этнически и религиозно чужеродный блок с абсолютно другими обычаями и культурой.

Позднее в Западной Европе удалось разработать структуру управления колониями на случай такого положения дел. Но сарацины VII века не имели ни давней политической и административной традиции, ни опыта управления, кроме патриархального под политико-религиозным присмотром из Медины. С их точки зрения, единственным способом поддержания политического контроля над новыми владениями был религиозный контроль; нужно было искоренить маздейскую религию и обратить персов в истинную веру силой меча, иначе ислам никогда не восторжествует в Иране.

Действенность религиозных гонений часто недооценивается. Маздаизм был стерт с лица земли в прямом смысле слова; но это далось с большим трудом. По тому, с каким отвращением огнепоклонники упоминаются в сказках «Тысячи и одной ночи», видно, что даже сотню лет спустя этот вопрос еще не был полностью решен. Однако насильственное обращение Персии совершенно изменило сам ислам. Он больше не был народным движением; он неизбежно стал более воинственным, более экспансионистским. Если удалось переварить такую громаду, как Персия, и сделать ее источником новой силы, то почему не поглотить другие, более крупные организмы. Повеление пророка обратить неверного или убить понималось не как фигура речи, а как приказ для буквального исполнения.

Конечно, попытка полного поглощения удалась лишь отчасти. Персов было слишком много, и у них был свой богатый политический опыт. В конце концов под властью абассидских халифов персы-мусульмане стали во главе всего движения. Они отказались от патриархальной системы, которую знал Мухаммед и на которой основал свои принципы управления, в пользу новой, монархической и завоевательской, не имевшей ничего общего с демократией, на идее которой зиждилось учение пророка.