Битвы далёкого севера

– Вот судьба. Почти полвека Кармазинова не встречал, а сегодня его труп в княжеском дворце осматриваю. Ну что там извозчик? Ждёт?

Владимирский-младший сбегал вниз, а лихач-то укатил.

Дед насупился было, потом рукой махнул.

– Посижу с вами, да и за раненым пригляжу, – решил.

Макеев со старшим патруля совет держат. Призрак призраком, а каторжный с ножом, это уже не шуточки. Все ходы в дворец были закрыты, окна все целы.

– Здесь он сидит где-то, – говорит Макеев, чиркая сырыми своими спичками, и наконец-то прикурив. – Надо всё проверить, а стены простучать, тайник, может есть. Шапка-то от него ведь осталась на балкончике. Вот она. Всё верно Сашка рассказал. А беспорядка допускать нельзя! Нам товарищ Дзержинский саботажников доверил охранять, а их беспаспортный каторжанин режет без приговора. Позор, стыдобища! Надо его отыскать. Может, он и верно делает, но на всякую резню мандат нужен.

Начали искать. И точно! В одном из залов стенка какая-то лёгкая на звук оказалась. Притащили из дворницкой ломы, ударили по штукатурке дружно.

Комнатка маленькая. Стол. А на нём гроб. Душно в комнатке. Гроб потрогали, тяжёлый, не пустой. Макеев подумал минуту, махнул рукой, вскрывайте домовину.

Вытащили гроб под лампочки в залу, да топорами крышку и поддели. А там каторжный лежит. Башка обрита наполовину, в суконной куртке, а в правой руке кинжал. Потрогал его Макеев, рука испачкалась. Смотрят, а это кровь свежая.

Позвали профессора по медицине. Тот увидел покойника каторжного, ахнул.

– Это же Анатолий Гервег! – закричал от волнения. – Предводитель нашего кружка. Как хорошо сохранился! В сухом месте, видимо, лежал, оберегали его.

Тут уж и вовсе все задумались. Как же так? Покойник что ли плешивого революционера зарезал?

Чтоб постов много не ставить, гроб с Гервегом утащили к портрету княгини. Рядом двух солдат поставили для присмотра.

Утром приехали из ВЧК*********, из ВРК, из РВСР, отовсюду комиссары. Сашка проспался, лучше ему стало, допросил его суровый трибуналец. С буржуев показания сняли, с караульных.

– Убийство это убийство есть, – трибуналец вытер вспотевшую залысину. – А наша власть есть власть закона и безсудных расправ допускать нельзя. Понимаешь, Макеев? Давай разбираться, что тут у вас было.

На бумагу всё занёс. Оказалось, что призрак княгини видели только Макеев и Сашка.

– С тобой ясно, – трибуналец пишет крупными буквами «не спал трое суток». – С матросом тоже. Упал, голову повредил, привиделось ему. А Кармазинова кто-то из арестованных зарезал. В то, что замурованный каторжник с ножом по дворцу бегал, никто не поверит. И я тоже.

Легко ему при свете дня рассуждения выносить, логику к фактам привязывать. Но. Тут Макеев сам расслабился, устал всё-таки. А трибуналец дело говорит. Никаких привидений не было. А как кинжал оказался в гробу? Да там и лежал. А Кармазинова другим зарезали. А на кинжале не кровь, а просто грязь. Мало ли там чего в комнатке этой накопилось за десятки лет. А профессор Владимирский, что осматривал и тело зарезанного, и труп каторжника, только плечами пожал. Не бывает, мол, такого, чтобы покойники с кинжалами бегали.

«Тело народного борца Анатолия Гервега похоронить с почестями на Марсовом поле, где герои упокоены. Литейный дом Юсуповой передать польскому обществу просвещения Махлевского. Гибель Кармазинова расследовать со всей революционной беспощадностью. Тов. Макееву за плохой надзор за арестованными вынести выговор, назначить тов. Макеева комиссаром в наркомате финансов. Дзержинский».

Приехавший домой старик Владимирский устало поставил саквояж в углу кабинета и сел в своё любимое кресло. Кожаное, глубокое кресло как будто ласково обнимало профессора.

Закрыв глаза, он посидел без движения несколько минут. Затем встал, раздёрнул шторы. В кабинет вошёл серый питерский день. Открыл саквояж, достал из него мятый конверт из толстой жёлтой бумаги, вытащил оттуда голубоватый листок, густо исписанный мелкими строчками.

Владимирский вновь уселся в кресло и стал читать письмо, найденное им в кармане каторжного бушлата Гервега.

«Дорогая моя Зинаида Ивановна! Не суждено нам больше увидеться. Вчера беседовал с ротмистром Загоруйко из Третьего Отделения. Он любезно пояснил мне, что за подготовку покушения на императора я, возможно, буду приговорён к безсрочной каторге. Я возражал, говоря, что мы не задумывали покушений на Его Величество. Но Загоруйко привёл с собой Семёна Кармазинова. Ты, любовь моя, должна помнить его. Мы как-то летом заходили к тебе. Он довольно рыхл, слегка плешиноват, нос длинный и мясистый. Кармазинов дал при ротмистре показания, что я готовил убийство царя. Какой подлец! Его за это показание отпустят на свободу. А меня, как Загоруйко сказал, могут и в безномерные арестанты определить. Это ни имени, ничего. Стану сидеть в сыром каземате, пока не умру. Прощай, моя яркая княгинюшка! Люблю тебя всем сердцем своим.

Целую и прощай!»