— И это тоже, — кивнул отец. — Люди знали — мы живём в своей стране, мы здесь — хозяева, если строим что-то — это для будущих поколений. Мы верили в это, трудились ради этой цели, потому что разделяли её всем сердцем. Ты был человек и личность, но при этом чувствовал себя частью огромного общества, народа.
— Ну а сейчас?
— А сейчас каждый сам по себе, — грустно сказал отец. — Есть бизнес, он нанимает людей, увеличивает свой капитал. Частный. Всё распродано, и за каждый шаг нужно платить. А отношение к тебе везде как к чужому. Как бы поживиться за твой счёт. Эгоизм победил. Каждый думает максимум на уровне своей семьи — о личном благосостоянии.
— И чем же это плохо? — я посмотрел на часы и решил, что успею сделать ещё бутербродик и заодно с отцом подольше пообщаюсь.
— А тем это плохо, что уничтожает все настоящие, высшие межчеловеческие ценности, такие как дружба, взаимовыручка, милосердие, любовь, наконец! Вместо этого, во главе угла деньги — только деньги. Нас превращают в кассовые аппараты.
— Слушай, тебе бы в политику пойти, — сказал я. — Так убеждённо всё говоришь.
Отец замолчал, снова открыл журнал, посмотрел в него несколько мгновений, затем раздражённо бросил его на стол.
— Не верю в честную политику! Это такой же бизнес, как и всё остальное.
— Неправильно рассуждаешь, — не согласился я. — Если все будут на кухнях разговоры вести, и никто палец о палец не ударит, чтобы как раз честной политикой заняться — так ничего и не изменится.
— А что теперь можно изменить? Когда всё уже поделено, система работает на обогащение, и никто не захочет ни граммом поступиться, чтобы сделать общество хоть чуточку более справедливым.
— Вот чего я не понимаю, — сказал я, ставя пустую чашку в раковину, — так это то, почему взрослые разумные люди так любят красиво говорить, но ничего при этом не хотят делать и менять.
— А ты хочешь что-то делать? — спросил отец. — Менять?
— А меня всё устраивает, — пожал плечами я.
— Ты просто не знал ничего другого.
— Я просто принимаю наш мир и существующие обстоятельства, как данность. Чего зря языками болтать — только время тратить.
— Это то же самое безделье и нежелание напрягаться, — подытожил отец.
— Не то же самое, — возразил я. — Если меня больше не будет что-то устраивать, я это изменю.
— Какой ты быстрый! Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Думаешь, это так просто?
— Я сейчас ничего не думаю, — возразил я. — Появится потребность — подумаю. Увижу конкретную несправедливость — буду с ней воевать.
Отец скептически улыбнулся и покачал головой. Потом вздохнул и снова потянулся к журналу:
— Ладно. Иди в свой компьютер, воин. Матери скажу, что беседу провёл.
— Спасибо, пап! — довольно улыбнулся я.
Приятно, когда хотя бы твои родители принимают и любят тебя таким, какой ты есть.
Утренний лес был наполнен свежестью и пением птиц. Я сидел, прислонившись спиной к стволу молодой сосенки. Солнце пробивалось сквозь крону деревьев и плясало непоседливыми лучами на устланной мхом лесной подложке. Что-то пощекотало руку, я опустил взгляд и увидел, как по предплечью взбирается деловитый рыжий муравей. Я тщательно рассмотрел его, в который раз удивляясь глубине прорисовки и детализации Нереалии. Шесть ножек, два усика, подвижное, будто на шарнирах, тельце. Я аккуратно сдул его на мох и резко поднялся. Пора за работу. Надо собирать бойцов и двигаться на Смоленск.
Переход занял намного больше времени, чем я предполагал вначале. Должно быть, тот факт, что шли мы в целях маскировки не по наезженной дороге, а по лесным тропам, значительно удлинил наш путь. Кроме того, мы не могли развить большую скорость, так как по пересечённой местности быстро двигаться было невозможно и даже опасно. Один из дружинников поскользнулся на влажном от утренней росы стволе поваленной ветром сосенки, упал в овражек и едва не обнулился. Если учесть, что большая часть отряда шла «на автомате», повинуясь лишь командам командиров, и под ноги не смотрела — это могло существенно сократить наш и без того небольшой состав. Так что темп было решено сократить, а тропинки выбирать пошире и поровнее. Отвлекаться на разговоры было особо некогда, так как мне очень хотелось, чтобы звено дошло до цели в целости и сохранности. Постоянная необходимость повторять «правее» и «левее» невероятно утомляла. Макарыч с Петей, шедшие рядом со мной, бросали на меня сочувствующие взгляды, но помочь ничем не могли. Хотя тот факт, что они сами смотрели на дорогу и не нуждались в поводыре, уже облегчал мне жизнь. К счастью, постепенно бойцы «возвращались» в своих персов, вот поднял голову Федя, вот почти синхронно «ожили» и заспорили о чём-то Ярл с Кольцем. Жизнь налаживалась, вот только усталость начинала давать о себе знать. Жаль, что моим собственным персом никто не может покомандовать. А может, Рексоман? Надо спросить его при случае.