Битва за смерть

— А после этого меня позвала маленькая девочка, — продолжал лейтенант.

«Он действительно свихнулся, — подумал крестьянин, — раз чудятся буквы на деревьях и маленькие девочки в темном лесу».

Калинин и Приходько выбрались на дорогу, на мерцающий свет костров. Смерклый по-прежнему прятался за стволами, наблюдая за двумя ненавистными ему людьми. Украинец достал какую-то бутылку и стал угощать лейтенанта. Смерклому вдруг показалось, что это была бутылка шнапса, которую Фрол нашел в танке и которая раньше хранилась в его вещмешке.

Вор! Последняя тварь!

Ненависть с новой силой поднялась в душе Смерклого.

Приходько обчистил вещмешок, прежде чем повесил на верхушку березы! Только гнилой человек может дойти до такого… Правда, как он достал до верхушки? Фрол не смог до нее добраться. Как же это сделал украинец?

Вопрос уже не казался таким важным. Важно другое. Приходько — вор и последний человек. Он угощает ворованным молодого лейтенанта, который пожалел немного спирта для Фрола, а теперь давится чужим шнапсом. Они все заодно! Они все против одинокого крестьянина, который чуть хозяйственнее других — тех, которые завидуют и пытаются поживиться его добром.

…(а после этого меня позвала маленькая девочка)…

…(я увидел на стволе текст на древнеславянском)…

В слабом отблеске костров Смерклый заметил вырезанную на дереве надпись, о которой рассказывал молодой лейтенант.

Ноги ослабли в коленках. Он схватился за ствол, чтобы не упасть.

Выходит, не лгал Калинин!

Древняя надпись, ни одного слова которой Смерклый разобрать не мог, была у него прямо перед глазами.

…(а после этого меня позвала маленькая девочка)…

Он внезапно вспомнил о длинной норе в сугробах. Кто ее прорыл?

Мысли крестьянина приняли другой оборот. Быть может, если существует надпись на стволе… то и маленькая девочка не вымысел?

Он не мог сказать наверняка.

Из головной части лагеря внезапно донесся гулкий треск автоматной очереди и возгласы солдат. Фрол мигом забыл про текст на дереве и уже собрался выскочить на дорогу, но вовремя вспомнил, что ведет тайную слежку.

Однако Калинин с Приходько тоже услышали выстрелы. Они бросились на их звук.

Фрол вышел из леса, абсолютно уверенный, что уходящие Калинин и Приходько не обернутся. Он перекинул винтовку из одной руки в другую и неторопливо отправился следом.

— Им наплевать на простых солдат! — говорил Сергей Вирский красноармейцу, который грелся у костра и прихлебывал чаек из помятой кружки. — О чем они думают? Строят планы разные, но о солдате мыслей нет! Вот приказали нам захватить высоту Черноскальная и бросили в это белое болото. А никто не догадался лыжи красноармейцам выдать! Потому и приходится снег сапогами месить. А поднимутся сугробы выше пояса — как дальше пойдем?

Видимо, красноармеец не желал слушать рассуждений Вирского и отвернулся. Это обидело Сергея, но он продолжил:

— Нет, офицеры и солдаты — они как разные классы. Как буржуазия и пролетариат… Они командуют, но разве все приказы ихние правильные? Нет. Сейчас что надо? Немец наступает. Его, значит, надо бить, давить! Душить за горло! А вместо этого мы приперлись в поганый лес.

Красноармеец поднялся и ушел, так ничего и не ответив. Вирский плюнул ему вслед. Тоже встал.

Руки зудели. Пальцам хотелось давить на спусковую скобу, чтобы каждый выстрел выплескивал на снег внутренности фашистов. Вирский понимал, что зуд этот не физический. Он связан с его мыслями. И остановить его невозможно.

Горбоносый солдат принялся нервно бродить взад-вперед, иногда повторяя: «Сволочи! Подонки!» Он не имел в виду кого-то конкретно, сказанное относилось ко всем. Он думал об одном и том же, заводясь еще больше.

Мимо прошел политрук.

— И политрук этот узкоглазый! — злобно прошипел Вирский, глядя исподлобья.

Политрук обернулся. Вирский спрятался за дерево.

Некоторое время Зайнулов осматривал дорогу, на которой расположились солдаты, затем пожал плечами и двинулся дальше.

— Командовать всякий может, — продолжал Сергей, говоря сам с собой. — А ты попробуй исполнить. Попробуй сделай! Рылом бы тебя в грязь, узкоглазый!

Но Зайнулов уже ушел и не слышал злобных речей.

Вирский отер пот с лица и обнаружил, что взмок, словно на улице стоял не мороз, а тропическая жара. Было трудно дышать. Он скинул ушанку, расстегнул шинель и с треском разорвал гимнастерку на шее. Легче не стало.

— Сволочи, — повторил Вирский в который раз, Это высказывание уже не было ругательством. Оно превратилось в присказку, вроде «япономать».

Вирский подошел к паре красноармейцев, ведущих вялый диалог.

— Будь ты командиром — ты раздал бы красноармейцам лыжи? — спросил он, обращаясь сразу к обоим.

Бойцы на мгновение замерли, а затем продолжили пустую болтовню об оставшихся где-то под Псковом жене, детях, собаке, тараканах в кладовке… Вирский сжал зубы. Пот разъедал глаза. Он зажмурился до боли, затем поднял веки.

Вновь посмотрел в чащу, в темноту. Когда он так делал, жар отступал, а мысли успокаивались… Что ему сделать, чтобы после того глупого взрыва снова стать самим собой?

Из темноты медленно появился глаз.