Битва за космос

Беседы начинались за пивом, потом парни делали перерыв на обед, снова возвращались к разговору, становились все расточительнее и все болтливее. Они пили хорошие и дешевые напитки из гарнизонной лавки до двух ночи. Еще не поздно! Почему бы не сесть по машинам и не устроить небольшие гонки? Похоже, каждый летчик считал себя непревзойденным водителем. Он был готов на все, чтобы добыть новейшую модель, особенно спортивного автомобиля. И чем пьянее он был, тем больше уверялся в своих водительских навыках и в том, что нужная вещь выведет его из любых передряг. Небольшая гонка, парни! (Ведь был лишь один способ выяснить это!) Они выезжали тесным строем, скажем, с военно-воздушной базы Неллис, и мчались по трассе № 15 в Лас-Вегас, иногда по четверо в ряд. Они не стеснялись в средствах для достижения победы, забирались на самые глухие и пустынные участки дороги, словно на пятисотмильных гонках. А потом с диким ревом проносились, словно ангелы смерти, по Лас-Вегасу, и жители списывали это на молодость спиртное и на хулиганье, которое стекалось на базы. Конечно, эти люди ничего не знали о нужной вещи.

Пилоты гораздо чаще разбивались в автомобилях чем в самолетах. К счастью, среди начальства всегда находилась добрая душа, которая констатировала «смерть при исполнении служебных обязанностей», чтобы вдове было легче получить страховку. И это был единственно правильный выход, потому что сама система уже давно негласно одобрила цикл «полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль». Каждому «летучему жокею» было знакомо чувство, когда ты встаешь в полшестого утра после двух-трех часов сна, выпиваешь несколько чашек кофе, выкуриваешь несколько сигарет, а затем, содрогаясь, идешь на летное поле. Были и такие, кто приходил не только с похмелья, но даже еще не протрезвевшим: эти парни прикладывали к лицам кислородные маски, чтобы вывести алкоголь из организма, а затем отправлялись в полет. Позже кто-нибудь из них говорил другому: «Я бы тебе этого не советовал, но так нужно». (Значит, у меня есть нужная вещь, несчастный ты придира!)

Взлетные полосы обычно устраивались на бесплодных, заброшенных участках и на рассвете казались особенно унылыми. Но для молодого летчика было несказанным блаженством выйти на летное поле, когда солнце только показывалось на горизонте, когда поле еще не было освещено, у гор вдалеке лишь угадывались силуэты, а взлетно-посадочная полоса была окрашена в синеватый цвет выхлопных газов. Каждый красный габаритный огонь на верхушке водонапорной башни или электростанции казался тусклым, а свет его – каким-т застывшим. Еще не выключенные огни взлетно-посадочной полосы были словно размытыми, и даже посадочные огни на истребителе, который только что приземлился и выруливал на полосу, теперь не казались такими ослепительными, как ночью, а светили как бы в одну свечу. Это было прекрасно, восхитительно, потому что кровь наполнялась адреналином, хотелось подняться в воздух как можно быстрее, пока не наступил рассвет, полететь навстречу встающему из-за гор солнцу, пока тысячи людей еще спят в своих уютных домиках. Поднять на заре в воздух F-100, включить форсаж и набрать высоту двадцать пять тысяч футов так резко, что начинаешь чувствовать себя даже не птицей, а идентифицируешь себя с полетом – полностью контролируемым, как полностью подконтрольны тебе пять тонн тяги, подчиняющиеся твоей воле и твоим пальцам. Прямо под тобой ревет гигантский двигатель – так близко, будто ты едешь на нем верхом без седла. И вот ты выравниваешься и переходишь звуковой барьер. Внизу это замечают лишь по ужасному грохоту, от которого содрогаются стекла в окнах, а здесь, наверху, ты начинаешь чувствовать, что полностью освободился от власти земли, – описать это жене, ребенку, друзьям и близким просто невозможно. И пилот держит это в себе, вместе с другим непередаваемым и при этом греховным чувством превосходства – собственного и себе подобных, одиноких хранителей нужной вещи.

Пилот смотрел вниз, на убогий Лас-Вегас (Юму, Корпус Кристи, Меридиан, Сан-Бернардино или Дейтон), и начинал удивляться: как могут все эти бедняги, которые вскоре проснутся, выползут из своих домишек и поплетутся по своим делам, – как они могут жить так несерьезно, если у них есть хотя бы малейшее представление о том, каково здесь, наверху?