Битва двух империй. 1805–1812

«Крики „Павел более не существует!“ — рассказывает в своих мемуарах граф Чарторыйский, — распространяются среди других заговорщиков, пришедших позже, которые, не стесняясь, громко высказывают свою радость, позабыв о всяком чувстве приличия и человеческого достоинства. Они толпами ходят по коридорам и залам дворца, громко рассказывают друг другу о своих, если так можно выразиться, подвигах, и многие проникают в винные погреба, продолжая оргию, начатую в доме Зубовых»[40].

Утром 12 (24) марта дворянский Санкт-Петербург ликовал. Улицы наполнились повесами, одетыми во все запрещенные регламентами Павла новомодные наряды, «круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы, а какой-то подвыпивший гусарский офицер гарцевал на коне по тротуару с криком „Теперь все можно!“». Что же касается солдатской массы, она восприняла известие о гибели императора с угрюмым молчанием. «Строгости и ярость императора Павла били обычно по чиновникам, по генералам и по старшим офицерам. Чем более высок был чин, тем больше была опасность подвергнуться наказанию, и редко строгости касались солдат. Наоборот, в качестве награды за парад или смотр они получали щедрые раздачи хлеба, мяса, водки и денег… Солдатам нравилось видеть, как император, их знаток и ценитель, обрушивал наказания и строгости на офицеров»[41].

Собранный рано утром на плацу лейб-гвардии Конный полк отказался присягать новому царю, Александру, не убедившись в смерти Павла. Пришлось привести группу солдат во дворец, и корнет Филантьев заявил хозяйничавшему там Беннигсену, что солдатам необходимо показать покойника. «Но это невозможно! Он весь обезображен, поломан, и сейчас занимаются тем, что его подкрашивают и приводят в благопристойный вид», — ответил генерал по-французски. Но так как корнет настаивал, Беннигсен раздраженно сказал: «Черт с ним. Раз уж они так к нему привязаны, пускай на него посмотрят». Когда солдаты вернулись к полку, полковник спросил правофлангового Григория Иванова:

— Что же, братец, видел ты Государя? Действительно он умер?

— Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!

— Присягнешь ли ты теперь Александру?

— Точно так… хотя лучше покойного ему не быть… А впрочем, все одно: кто ни поп — тот батька.[42]

Так закончилось это необычное противоречивое и в то же время удивительное царствование. Но нас интересуют, прежде всего, не подробности заговора, а его политические последствия. Для того чтобы их понять, нужно, в частности, четко представить себе ту роль, которую сыграл сын Павла, великий князь Александр в трагических событиях ночи 11–12 марта 1801 г.

Распространено убеждение, что Александр I кое-что знал о заговоре, но даже и вообразить не мог, что его организаторы осмелятся совершить столь ужасное злодеяние. Он-де наивно воображал, что его папа спокойно подпишет отречение от престола и заживёт тихо и мирно где-нибудь в уютном дворце, а он, Александр, назначенный регентом, будет управлять государством, дабы спасти Россию от деспотизма безумца.

Но если бы Александр твердо и ясно выразил свою волю и пояснил заговорщикам, что в случае гибели отца он строго с них спросит, неужели кто-то осмелился бы поднять руку на императора! Нет сомнений, что в подобной ситуации Александр не только мог, но и просто был бы обязан устроить суд над заговорщиками и жестоко покарать убийц. Но ничего и отдаленно подобного сделано не было. Пожалуй, лучше всего в косвенной, но, тем не менее, вполне ясной форме продемонстрировал отношение Александра к заговору эпизод с главным заговорщиком графом Паленом. Узнав о произошедшем, Александр зарыдал или стал изображать судорожные рыдания, а граф Пален строгим тоном прервал его слезы: «Перестаньте ребячиться. Ступайте царствовать».

В этом резком ответе Палена и в рыданиях Александра целый спектакль. Проливая слезы, Александр публично изображал, что совершенно непричастен к злодеянию, что во всем виноваты негодяи и, в частности, стоявший перед ним граф Пален. Строгий ответ генерал-губернатора Петербурга предназначался не столько Александру, сколько другим свидетелям этой сцены, и был призван намекнуть новому императору, что тот вовсе не так чист, как пытался изобразить, проливая слезы.