Битва

Так повторилось еще два или три раза. Потом, в последний раз, Сталин, отойдя от Янова, не дошел до угла кабинета, встал у стола, чистого, с чернильным бронзовым прибором и коробкой папирос с сиренево-розовой картинкой «Северная Пальмира», склонил голову, точно рассматривал что-то на пустом столе, сказал медленно, преодолевая тяжелое раздумье:

— Идите. Мы тут разберемся.

Что ж, Янов ушел, а через два дня состоялось то решение о нем: заместителем командующего войсками округа на востоке…

Удушливость, которая поначалу, после того как Янов расстегнул ворот рубахи, казалось, чуть отпустила, уменьшилась, теперь вновь подступила, и Янов ловил завихрявшуюся у заднего сиденья струю воздуха уже открытым ртом. Когда за поворотом набережной открылся розовато-пятнистый девятиэтажный дом, Янов, подумав: пройдется, авось станет лучше, выпрямляясь на сиденье, готовясь уже выйти, сказал:

— Игнатий Порфирьевич, остановите машину. Пешком пройдусь, а вы поезжайте в гараж.

Шофер покосился в узкое зеркало. Отметил меловую бледность лица маршала, ноздреватость кожи, мелкую испарину на переносье и в складке подбородка. И, сбрасывая скорость, прижимая машину к обочине, подумал: «Э-э, Дмитрий Николаевич, видно, худо дело, хотя храбритесь!»

Он пустился на маленькую хитрость: подняв капот и перевалившись через крыло, будто проверяя что-то там, в утробе машины, незаметно поглядывал вслед Янову — какое-то чутье подсказывало, что он не должен пока уезжать.

Янов шел теперь по тротуару, по самой кромке, думая, что подальше от домов не будет так жарить. Он не видел, что в природе все в мгновение изменилось: потемнело, как в бане по-черному, притихло и заглохло, черно-синяя туча накатила на солнце, редкие прохожие на тротуаре заметались, спешили в подъезды, пробегали мимо с озабоченно-испуганными лицами. Точно спекшаяся соль, раздражение подступило и жгло, разъедало, и Янов не мог понять — откуда, почему? То ли от удушливости, от сознания своей слабости, то ли оттого что вчерашний разговор с главкомом вновь неожиданно всплыл… В голове застучало: «Это тоже гибкость? Гибкость?! «Ваше дело…» Да, дело мое, товарищ главком, но не только мое, имейте в виду! Оно государственное, оно дело всего народа…» Кашель вдруг забил его, кровь прилила к лицу, глазам. Янов, в застилающей молочной дымке еще успев различить расплывчатые контуры — рядом бетонный столб, сделал шаг, но уже не помня, как сделал, не помня, как в судорожной цепкости, костенея, руки обхватили бетонную горячую твердь, — сознание отключилось, «вырубилось»…

Порфирьич подбежал вовремя, поддерживая под локоть Янова, торопливо говорил:

— Что же это, Дмитрий Николаевич?.. В госпиталь надо…

Янов выпрямился, но вяло, нетвердо — лицо белое, без единой кровинки, будто всю кровь отжали, и кожа сразу стала тонкой, пергаментной, на ней крупные бисеринки пота.

— Спасибо. Но не в госпиталь… Домой… Чертовщина какая-то!

Они успели войти в пустынный, сумрачный подъезд; позади блеснуло ослепительно, ударил разрывом картечи гром и с нарастающим лавинным шумом обрушился дождь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Замминистра Бородин прочно придерживался в жизни правила: с начальством не спорить, не вступать в прямые противоречия, потому что это все равно что лить воду против ветра — все брызги на тебя же и летят. Он высоко ценил кем-то сформулированную эту мудрость, она за многие годы утвердилась в нем, проницательным и практичным своим видением он отмечал на каждом шагу подтверждение этой мудрости, отмечал, что более талантливые его однокашники по институту, «звезды», подававшие надежды, но прямые и горячие головы, не достигли уготованных им, казалось, вершин, оставались на служебной лестнице даже ниже, чем стоял теперь он, Виктор Викторович Бородин, не блиставший особо на студенческой скамье, начинавший свою инженерную стезю тоже скромно: не где-нибудь, как те его «звезды»-товарищи, в конструкторских и проектных бюро, в научно-исследовательских институтах, а на производстве — с мастера цеха на авиазаводе.

Ту формулу поведения он усваивал в молодые годы упорно, настойчиво, и так случилось, что постепенно, сначала исподволь, а после уже открыто, во всеуслышание, его стали именовать гибким человеком, и конечно же, когда на повестку дня вставали проблемы выдвижения и роста кадров, тогда легко и просто, без сучка и задоринки, проходила кандидатура Бородина: гибкий человек, к тому же производственник. И он не бойко, без умопомрачительных взлетов, однако уверенно поднимался в гору.

Но, пожалуй, будь он просто гибким, без того особого достоинства, без того качества, которым он гордился в душе, тайно считая его своей силой, — пожалуй, где-то бы, на каком-то этапе, все равно бы сдала, подкачала фортуна. У Бородина был сметливый ум, он обладал одной незаурядной способностью: умел поворачивать самые сложные проблемы, разряжать их, находить из них выходы и, не споря, не вступая в противоречие с начальством, подкидывать ту самую нить Ариадны, которая выводила из лабиринтов и хитросплетений так, как считал и как хотел того Виктор Викторович Бородин.