Бить или не бить?

8. Темп соответствующих изменений зависит не только от степени модернизации каждого конкретного общества, но и от исторических особенностей его традиционной, прежде всего религиозной, культуры. Механическое копирование чужого опыта может вызвать отторжение и эффект бумеранга.

9. «Запрет телесного наказания» выглядит простым и понятным политическим лозунгом. Но любая дисциплинарная форма функционирует и имеет смысл лишь в рамках целостной системы социализации детей, стилей родительства и т. д., которые не могут быть изменены по щучьему веленью.

10. Смягчение или полный отказ от привычной для общества практики телесных наказаний ставит перед ним многочисленные новые социально-педагогические и психологические проблемы.

Глава 3 КОГО И КАК ПОРОЛИ В ЦАРСКОЙ РОССИИ?

Розги — ветви с древа знания!

Наказанья идеал!

В силу предков завещания

Родовой наш капитал!

Василий Курочкин

Сечение взрослых

Если верить модным псевдоисторическим сочинениям, наши предки были самым чадолюбивым и добрым народом в мире. Его единственная беда — злые и завистливые соседи. Действительность, подробно описанная в дореволюционной правовой, исторической и этнографической литературе (Сергеевский, 1887; Таганцев, 1874–1880; Тимофеев, 1897; Жбанков, Яковенко, 1899; Евреинов 1917) и некоторых недавних публикациях (Рогов, 1995; Анисимов, 1999; Покровская, 2004)[1], выглядит совсем не так благостно.

Выдающийся режиссер и театральный деятель Николай Николаевич Евреинов (1879–1953) темпераментно писал в 1901 г. в своем выпускном сочинении в Императорском училище правоведения (в 1913 и 1917 гг. этот пронизанный духом предреволюционных 1900-х реферат был опубликован отдельной книгой, в 1994 г. вышло ее факсимильное издание): «Наши предки воспитывались около плах и эшафотов, никогда они не собирались в большем многолюдстве, чем в дни торговых казней или военных экзекуций, их песни, их игры и забавы проникнуты потехой битья, „не бить“ значило долгое время „не властвовать“, „не учить“, то есть быть не тем, чем похвально быть, „Домострой“, основанный на плетях и сокрушении ребер, вошел в их плоть и кровь…» (Евреинов, 1994).

Главное различие между Россией и Европой обнаруживается не столько в положении детей, которых в Средние века и в начале Нового времени одинаково жестоко наказывали практически везде, сколько в положении взрослых. Затянувшееся до 1861 г. крепостное право, в сочетании с деспотической государственной властью, отрицало человеческое достоинство как таковое, позволяя пороть, пытать и забивать насмерть взрослых мужчин и женщин, причем ни каратели, ни жертвы ничего противоестественного и унизительного в этом не видели. Дискутировались лишь вопрос о допустимой мере жестокости и сословные привилегии: кого можно, а кого нельзя пороть. Да и эти споры возникли только в XVIII в.

Американский историк Эбби Шрадер, автор монографии «Языки порки. Телесное наказание и идентичность в имперской России» (Schrader, 2002), прослеживающей историю телесных наказаний в России с 1785 по 1863 г., показывает, что эволюция русского уголовного права была не просто одним из аспектов модернизации и «вестернизации» страны, но и продуктом развития ее собственной политической культуры. Телесное наказание и освобождение от него были теми средствами, с помощью которых государство формировало и маркировало социальный порядок, в котором привилегированные и угнетенные различались по тому, что можно и чего нельзя было делать с их телами.

Древнерусское право практически не знало сословных различий. Все люди были одинаково государевыми рабами. Телесным наказаниям подвергались и высшие духовные особы, и занимавшие высшие государственные должности светские чины. В русских летописях имеется немало рассказов про то, как князья секли на площади провинившихся горожан. Широко практиковалось отрезание (отрубание) рук, ног и т. п. Как и в любом древнем праве, господствовал принцип «око за око, зуб за зуб».