Бисмарк

За короткое время пребывания в Париже Бисмарк успел повидать и Лондон: в конце июня 1862 года он отправился на только что открывшуюся Всемирную выставку. Естественно, им двигало отнюдь не праздное любопытство. В течение недели он встретился с главой правительства Генри Джоном Темплом виконтом Палмерстоном, министром иностранных дел графом Джоном Расселом и главой консервативной оппозиции Бенджамином Дизраэли. Из этих разговоров он вынес ощущение, что английская политическая элита не заинтересована ни в активной прусской политике в Германском вопросе, ни в появлении на континенте новой державы. Российский посол в Англии граф Филипп Бруннов докладывал в Петербург, что Бисмарк встретил в Лондоне весьма холодный прием и был этим очень разочарован[301]. Неизвестно, в какой степени это утверждение соответствует действительности. Королю Бисмарк писал о том, что ведущие британские политики совершенно не разбираются в государственном устройстве Пруссии и придерживаются иллюзорных представлений о германских делах; он вынужден был открыть им глаза на то, что победа прусских либералов — коей они так жаждут — немедленно приведет к подъему немецкого национального движения и нарушению баланса сил в Центральной Европе, о сохранении которого пекутся в Лондоне[302]. Британское правительство действительно весьма благосклонно смотрело на перспективу отречения Вильгельма I и вступления на престол его сына, кронпринца Фридриха Вильгельма, женатого на английской принцессе и пользовавшегося репутацией либерала. Однако именно такого развития событий Бисмарк не хотел допустить.

С визитом будущего «железного канцлера» в Лондон связан еще один эпизод, о котором часто упоминают его биографы. Во время встречи с Дизраэли прусский дипломат якобы озвучил программу объединения Германии — практически в том виде, в котором оно затем и произошло. «Вскоре я буду вынужден взять на себя руководство прусским правительством, — откровенно заявлял Бисмарк. — Моей первой заботой будет реорганизовать армию, с помощью ландтага или без нее. Король поставил здесь правильную задачу, но со своими нынешними советниками не в состоянии ее реализовать. Как только армия будет приведена в должное состояние, я использую первый же предлог, чтобы объявить войну Австрии, взорвать Германский союз, подчинить малые и средние государства и дать Германии национальное единство под прусским руководством». Дизраэли был очень впечатлен и вскоре заявил: «Бойтесь этого человека; он говорит то, что думает»[303]. История, безусловно, красивая, но проблема заключается лишь в том, что мы знаем ее со слов саксонского дипломата графа Карла Фридриха Фицтума фон Экштэдта[304], воспоминания которого увидели свет в 1886 году, когда Германия уже давно была объединена, а Дизраэли умер и не мог ни подтвердить, ни опровергнуть рассказанное. К слову сказать, похожим образом обстоит дело со многими красивыми фразами «железного канцлера», кочующими из одной его биографии в другую: большинство известно нам по рассказам его собеседников, которые вполне могли что-то нечаянно исказить, что-то намеренно приукрасить, а что-то и вовсе выдумать.

Но вернемся в лето 1862 года. Вторым направлением активности Бисмарка в эти во всех смыслах слова жаркие месяцы стало, естественно, прусское. Из Парижа он внимательно следил за происходившим в Берлине и заботился о том, чтобы там о нем не забывали. «Если б мои противники знали, какое благодеяние они совершают мне своей победой и как искренне я желаю им этой победы!» — писал он жене[305]. Его главным адресатом в прусской столице был фон Роон; Бисмарк демонстрировал нетерпение и практически в ультимативном тоне требовал принять окончательное решение о своей судьбе. «Я спокойно жду решения относительно меня, — писал он 2 июня. — Если в течение нескольких недель ничего не случится, я возьму отпуск, чтобы забрать жену, но тогда мне уже нужна уверенность относительно того, как надолго я здесь задержусь. […] Надеюсь, мысль о том, чтобы сделать меня министром без портфеля, не укоренится в Высочайшей Инстанции; во время последней аудиенции речи об этом не шло, эта должность непрактична»[306]. «Слишком долго неопределенность продолжаться не может, — писал Бисмарк фон Роону неделю спустя. — Я буду ждать до 11-го […], и если ничего не случится, то буду писать Его Величеству в уверенности, что мое здешнее назначение является окончательным и я могу устраивать свои домашние дела в расчете на то, что останусь здесь как минимум до зимы или долее»[307]. «Я не знаю, чем и на чем я буду обедать, — гласит послание от 5 июля. — Мои вещи еще в Петербурге. Как только я их получу, то в течение следующих 12 месяцев точно никуда не перееду, разве что в Шёнхаузен. Эту неопределенность, это «не-житьё» я не могу долго выдерживать»[308]. Разумеется, Бисмарк сознательно сгущал краски, но не подлежит сомнению, что неопределенность всерьез нервировала его.