Бисмарк

Следующие два месяца Бисмарк провел в сельской тиши, дорабатывая свой меморандум и безуспешно ожидая вызова в Берлин. В октябре 1861 года он присутствовал на коронации Вильгельма I в Кёнигсберге, а затем вернулся в Петербург. Ощущение, что события чем дальше, тем больше развиваются без его участия, усугублялось продолжающимися недугами. То ли промозглый климат Петербурга, то ли постоянное нервное напряжение, то ли не до конца покинувшие прусского посла болезни способствовали тому, что его здоровье находилось не в лучшем состоянии. Хронические боли в желудке, бессонница, ослабленный иммунитет — все это вызывало депрессию. Фридрих фон Гольштейн[285], на тот момент младший чиновник в прусском посольстве, вспоминал, что его шеф производил впечатление крайне неудовлетворенного человека: «Он не смеялся, даже если рассказывал комические истории, что делал только изредка в особенно симпатичной ему компании. Общее впечатление неудовлетворенного человека, отчасти болезненная ипохондрия, отчасти недостаточное смирение с тихой жизнью, которую вел тогда прусский представитель в Петербурге. В его высказываниях чувствовалось, что деятельность и жизнь для него — одно и то же»[286].

В январе 1862 года Бисмарк писал сестре: «Для меня уже все слишком поздно, и я просто продолжаю выполнять свой долг […]. Моя болезнь сделала меня внутренне столь изможденным, что у меня нет больше необходимой энергии для действий в меняющейся обстановке. Три года назад я еще был годен на то, чтобы стать министром, теперь я думаю об этом как больная скаковая лошадь, которая должна перепрыгивать препятствия. Еще несколько лет я должен буду оставаться на службе, если проживу этот срок. Через три года закончится аренда Книпхофа, через пять Шёнхаузена, но я пока не знаю, где буду жить, если уйду в отставку […]. Перед министерским постом у меня страх как перед холодной ванной»[287]. В течение всех трех неполных лет своего пребывания в Петербурге он время от времени играл с мыслью вернуться к образу жизни сельского юнкера, покончив с государственной службой. Однако эти заявления не следует принимать полностью за чистую монету: на самом деле прусский посланник всей душой стремился в Берлин, на министерский пост, к активной деятельности. Что, естественно, не исключало разочарований и перепадов настроения.

Возможно, в других условиях пессимистические прогнозы оправдались бы. Бисмарк вполне мог задержаться на петербургском посту еще на десятилетие. Такие сроки вовсе не были редкостью в XIX веке — Ганс Лотар фон Швейниц[288], один из преемников Бисмарка в Петербурге, провел в российской столице более шестнадцати лет. Однако, как это уже бывало, ситуацию изменил глубокий политический кризис в Пруссии, открывший для «выставленного на Неву» дипломата новое «окно возможностей». В марте 1862 года решение об отзыве Бисмарка из Петербурга было принято, и 10 мая он прибыл в прусскую столицу. Начинался новый этап в его биографии.

В России — во многом с легкой руки Валентина Пикуля — сложилось весьма искаженное представление об итогах пребывания Бисмарка на посту прусского посланника в Петербурге. Считается, что он обзавелся уникально глубоким и правильным для европейца пониманием страны и людей и с тех пор относился к России, может быть, без любви, но с невольным восхищением и боязливым уважением. Все это не соответствует действительности. Как справедливо отмечает Василий Дударев, «было бы неверным считать Бисмарка русофилом»[289]. Во многом «железный канцлер» разделял стереотипы, господствовавшие в Западной Европе. Образ России, сложившийся у Бисмарка, подробно рассмотрен в отдельной книге[290], поэтому здесь остановимся на нескольких кратких тезисах, характеризующих его взгляды по этому вопросу.

Стоит начать с того, что Бисмарк был сторонником популярных в XIX веке расовых теорий. Он считал, что в Европе существуют три основные расы — германская, галльская и славянская, — каждая из которых обладает различными характеристиками. По словам «железного канцлера», германская раса — «это, так сказать, мужской принцип, который играет во всей Европе оплодотворяющую роль. Кельтские и славянские народы — женского пола»[291]. При этом только германские народы способны к созданию могущественных государств и великим историческим свершениям: «Славяне и кельты женственны. Они ничего не могут создать, они бесплодны»[292].