Бируни

Фирдоуси не удалось преподнести свою поэму саманидскому эмиру Бухары. Работа над ней была завершена в 994 году, а через некоторое время саманидская держава рухнула под ударами Караханидов. Последняя иранская династия сошла с исторической сцены, и Фирдоуси вынужден был посвятить свой труд султану Махмуду, провозгласившему себя наследником Саманидов.

Этим фактом завершается исторически достоверная часть биографии Фирдоуси — далее идут сплошные легенды. Согласно одной из них в 1010 году Фирдоуси лично отправился в Газну, чтобы вручить Махмуду окончательную редакцию «Шахнамэ». Вот как описана встреча гениального поэта с султаном в средневековом сочинении «История Систана»:

«Фирдоуси написал «Шахнаме» в стихах и посвятил султану Махмуду. Он читал книгу султану несколько дней.

— Все «Шахнаме» — это ничто, — сказал султан, — разве только за исключением сказаний о Рустаме. А в моем войске тысячи таких мужей, как Рустам.

— Да продлится жизнь падишаха! — ответил Фирдоуси. — Не знаю, сколько в его войске таких мужей, как Рустам, но я знаю, что всевышний бог не создал другого такого человека, как Рустам.

С этими словами он поцеловал землю у ног султана и ушел. А султан вызвал визиря и сказал:

— Этот мужлан назвал меня лжецом.

— Надо его убить, — ответил визирь.

Но Фирдоуси не нашли.

Он покинул город, не получив никакого вознаграждения за свой многолетний труд…»

Согласно другой версии, записанной в XII веке Низами Арузи, Махмуд отверг поэму, но все же распорядился выдать Фирдоуси 20 тысяч дирхемов, что составило всего треть дирхема за каждый бейт. Оскорбленный этой жалкой подачкой, Фирдоуси отправился в баню, выпил там шербета, а полученную сумму разделил поровну между продавцом шербета, банщиком и доставившим деньги гонцом. Такая выходка могла стоить ему жизни, и он поспешно бежал в Герат, где сочинил едкую сатиру, полную намеков на плебейское происхождение всевластного султана Газны…

В своих трудах Бируни ни словом не обмолвился о своем отношении к гениальной поэме Фирдоуси. Из этого отнюдь не следует, что он не был знаком с текстом «Шахнамэ» или не придал поэме существенного значения. Логичнее предположить, что в атмосфере официального недоброжелательства, сложившейся вокруг имени Фирдоуси, которого в Газне прямо называли еретиком и вольнодумцем, любое упоминание эпопеи могло быть истолковано как проявление политической нелояльности и даже повлечь за собой суровое наказание.

Конечно же, всем своим духом «Шахнамэ» наверняка была удивительно созвучна мироощущению Бируни. Но об этом, как и о многом другом, приходилось молчать…

Попробуем прислушаться к тревожной тишине газнийской ночи. Зима 1017 года. Мягко шуршат, осыпаясь на плоские кровли, серебристые хлопья. Откуда-то из глубины узкого проулка доносится лай собак, отдаленные голоса.

Надвинулась туча, померкла луна,
И снег начал падать, и туча черна.
Ни гор не видать, ни реки — всюду мгла,
Впотьмах не увидишь воронья крыла…

Вверх дном все дела опрокинулись вдруг.
Когда бы хоть чем-нибудь выручил друг!

Не эти ли строки из «Шахнамэ» повторяешь ты шепотом, ворочаясь в бессоннице на холодной циновке, досточтимый устаз Абу Рейхан?

Глава II

«Мужчина — тот, кто сомкнет уста и засучит рукава…» Не эти ли слова говорил Абу Керим много лет назад в Рее, когда нужда и одиночество едва не повергли Бируни в пучину отчаяния? Не это ли приходилось ему слышать и от Ибн Ирака всякий раз, когда дела шли из рук вон плохо и на улучшение обстоятельств, казалось, не было никаких надежд?

В суровую снежную зиму 1018 года Бируни частенько повторял про себя эту древнюю восточную мудрость. Дни складывались в недели, недели — в месяцы, но время не приносило добрых вестей. Каждое утро, затачивая тростниковый калам, Бируни вспоминал Ибн Сину, обладавшего удивительной способностью полностью отрешаться от окружающего мира и работать в любых условиях, на время стряхивая с себя давящий груз житейских невзгод. Здесь, в Газне, все не способствовало научным стараниям, но Бируни не сдавался — «рука его не расставалась с пером, перо — с бумагой», и работа, начатая еще в Гургандже, мало-помалу продвигалась вперед.

«Почти все сочинения его более позднего времени, — писал о газнийском периоде жизни Бируни академик И. Ю. Крачковский, — наполнены жалобами или на неуважение к науке, или на собственную судьбу. Проникнуть в их сущность мы не можем, так как по обстоятельствам времени они часто излагаются в форме прикрытых намеков. По-видимому, ал-Бируни все это время находился под надзором не доверявшего ему Махмуда, должен был оставаться постоянно при нем, сопровождая его в походах, и не имел свободы передвижения. Давали себя знать и неуверенность в средствах существования, а главное — отсутствие инструментов и сколько-нибудь оборудованной лаборатории. Тем не менее именно за этот период он составил ряд крупных работ…»