Бируни

«Кто находится в таком состоянии, — вывел он неровным почерком на полях «Фармакогнозии», — тому не обойтись в своих стремлениях без достойного помощника, который помог бы любовью и добром… Время и место не позволяют, чтобы людей, наделенных такими качествами, было много; куда там! Только в редких случаях появляется один такой человек из множества людей. Хвала единому единственному за одного из них в лице Абу Хамида Нахшаи, отличающегося от подобных ему знанием языка, авторитетом в науках, а также высоким уровнем познаний в медицине, которого он достиг, работая под руководством выдающихся врачей и упорно изучая книги древних и новейших авторов… Он выполнил долг содействия путем присоединения того, что есть у него, к тому, что имеется у меня, и постоянно старался, сообразно месту и времени, расспрашивать тех, кто понимал толк в фармакогнозии».

И чуть ниже — тем же неуверенным почерком: «Да воздадут мне люди исправлением тех ошибок, недосмотров и упущений, кои можно исправить».

Вечером второго дня месяца раджаб 440 года хиджры, или 11 декабря 1048 года по григорианскому счислению, ему стало худо, и он велел Абу-л-Фазлу срочно послать за Абу Хамидом. Умирая он в полном сознании, и, когда в его дом со всей Газны съехались друзья, он улыбался, называл их по имени и каждому успел перед уходом сказать добрые слова.

— Что ты толковал мне однажды о методах подсчета неправедных прибылей? — спросил он судью Абу-л-Хасана Валвалиджи, прижавшегося щекой к его ладони.

— В таком-то состоянии? — изумленно воскликнул судья.

— Эх ты! — сказал Бируни еле слышно. — Я думаю, что покинуть сей мир, зная этот вопрос, лучше, чем уйти из него невеждой.

Все улыбнулись.

Бируни закрыл глаза…

В тот миг, когда со всех сторон надвинулся мрак и белую нить уже нельзя было отличить от черной, в его тускнеющем сознании вспыхнули яркие ночные огни. Он с улыбкой глядел, как они плывут в темноте, разлетаясь серебряными брызгами, и к ним вдруг неодолимо потянулась душа, озябшая от одиночества и печального снега чужбины…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В эпоху Бируни Европа отставала от мусульманского Востока на несколько столетий. «Только одна черта проводит резкую грань между Востоком и Западом, — писал о тех временах академик И. Ю. Крачковский. — Эта грань настолько ясна, что сразу можно разглядеть, где в эту эпоху культура выше — в Европе или Азии. Черта эта — культура ума, потребность в ней и органическая связь ее с жизнью…»

В ту пору в европейских церковных школах по инерции еще преподавались античные дисциплины: «тривиум» из грамматики, риторики и диалектики и «квадривиум», включавший арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Но эти «семь свободных искусств», допущенные в сферу образования лишь в той мере, в какой они могли служить потребностям богословия и богослужения, уже мало напоминали живые, полнокровные науки античности. Особенно жалкими выглядели естественные предметы, которые наполнились самыми нелепыми и фантастическими представлениями о мире. В одном из средневековых учебников геометрии сообщалось, например, следующее: «А вот безлюдные пустыни Эфиопии и нечеловеческие лики чудовищных племен. Одни — без носа, все лицо их ровное и плоское… У других уста срослись, и они через маленькую дырку сосут еду овсяным стеблем… А вот мавританские эфиопы, у них четыре глаза, и это ради меткой стрельбы».

Европа впервые соприкоснется с мусульманской цивилизацией лишь в самом конце XI века, когда на церковном соборе в Клермоне папа Урбан II обратится к верующим с призывом отправиться в святые земли для освобождения «гроба господня». Весной 1097 года отряды крестоносцев из многих европейских стран сольются в одну армию у стен Константинополя, а в 1099 году возьмут штурмом Иерусалим. Так будет положено начало длительному взаимодействию, которое сыграет значительную роль в пробуждении Запада, но это случится позднее, а в первой трети XI века Европа еще находилась в духовной спячке, застое, и прежде всего эту культурную летаргию имел в виду Ф. Энгельс, говоря о том, что «европейское средневековье не дало ничего».

В IX–XI веках на мусульманском Востоке возникает целая плеяда крупных ученых-естествоиспытателей, чья деятельность дает мощный толчок развитию точных и гуманитарных наук. При всей несхожести их личных судеб существует немало общих черт, позволяющих говорить о них как о людях принципиально нового типа — предшественниках титанов европейского Возрождения, которые явятся миру несколько веков спустя.

«Тогда не было почти ни одного крупного человека, — писал о ренессансной Европе Ф. Энгельс, — который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках, не блистал бы в нескольких областях творчества… Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются кто словом и пером, кто мечом, а кто и там и другим вместе. Отсюда та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми»[21].