Билли Батгейт

– Мужчины говорят между собой, – продолжил он, – Когда мнения разные – мужчины говорят. И слушают друг друга. Вот что делают мужчины. Я не знаю, откуда ты вышел. Из утробы женщины или гориллы. Ты – вонючая обезьяна, Голландец. Бегай на четвереньках и чеши свой зад. Где твой хвост, Голландец?

– Бо, – обратился к нему мистер Шульц, – ты должен понять, что я уже миновал стадию гнева. Я не злюсь. Не трать зря слова.

И, будто потеряв к пленнику интерес, он вернулся на скамью против меня.

Бо ссутулился и уронил голову. Я подумал, что для такого мужчины, для мужчины такого ранга, каким был Бо, его резкость естественна, и еще более правдоподобно его бесстрашие убийцы перед лицом собственной смерти, ведь и сам он был из того мира, где смерть – лишь общий, почти ежедневный фон бизнеса, ничем не отличающийся от взноса в банк или платы по счету, поэтому его смерть ничем не отличается от сотен подобных; я смотрел на него и думал о гангстерах, как о супер-расе людей, воспитанных самой жизнью с почти прирожденной готовностью умереть. Но то, что я услышал потом, было воплем отчаяния: Бо, как никто другой, знал, что апелляций в его мире не бывает, осталась одна надежда – на быструю и легкую смерть и я с ужасом понял, с мгновенно пересохшим от догадки горлом, что Бо именно этого и хочет – спровоцировать мистера Шульца, оскорбить его и в последнем рывке жизни продиктовать боссу способ исполнения приговора и время.

Но тон Голландца был настолько нехарактерным для него, настолько спокойным, что мне стало ясно – мистер Шульц уверен в себе до последней возможной степени и поэтому может быть беспощадным. Его «я» полностью исчезло, осталась оболочка, молчаливая, безличная, остался профессионал, и он позволил словам Бо полностью стереть себя и стал тихим и строгим, в чем-то похожим на него, на свою правую руку в бизнесе. Тогда как сам Бо, ругающийся, выведенный из себя, бессвязный и пустословный, стал похож на мистера Шульца.

Все дальнейшее осталось в моей памяти как первое, очень слабое разумение того, как ритуальная смерть смещает что-то во вселенной, как происходит преобразование – огонь в глазах вздрагивает и гасится прямо в них, это как взрыв внутреннего взгляда, ты чувствуешь его, как чуешь запах горелой проводки.

– Мужчины говорят, если они мужчины, – сказал Бо, полностью изменившимся голосом. Я едва слышал его. – Они чтут прошлое, если они – мужчины. Они платят долги. А ты никогда не платил долгов, долгов не денежных, а долгов чести. Чем больше я делал для тебя, чем больше я становился тебе как брат, тем меньше я мог на тебя положиться. Я должен был знать, что ты в итоге со мной сделаешь! Даже без причины, просто потому, что ты так платишь долги. Ты не платил то, чего я действительно стою, ты никому не платил их цену. Я защищал тебя, спасал твою жизнь десятки раз, я делал твою работу и делал на уровне. Я должен был знать, что именно так Голландец Шульц расплачивается с долгами, вот так он содержит бухгалтерские книги, надувает всех и вся, всех и вся…

– Говорить ты всегда умел, Бо, – сказал мистер Шульц. Он втянул в себя сигару, пыхнул дымом, снял шляпу и ладонью поправил центр. – Ты всегда умел говорить лучше меня, потому что ходил в колледж. Но, с другой стороны, я хорошо умею считать, поэтому мы – равны.

И он приказал Ирвингу привести девчонку.

Она поднялась – завитушки блондинки, белая шея, плечи – будто Афродита из волн. В темноте машины я так и не рассмотрел ее – она была просто чудо, тонкая, тепло-кремовое платье на двух висюльках в этой темной и пропахшей керосином лодке, подчеркивали бледность ее лица и страх. Я смотрел на нее во все глаза, испуганный не менее ее, испуганный тем смущением, что древние прорицатели называли вожделением зла. Нет, это касалось не ее пола, а скорее ее класса. Она была богиней красоты и доказательством моих мыслей был тяжелый вздох, застрявший в глотке Бо, который прекратил изливать горечь ругательств на мистера Шульца, а попробовал выпрямиться на табурете и начал раскачивать его. Босс вытащил пистолет и положил руку с ним Бо на плечо. Зеленые глаза девушки расширились от вопля Бо, с запрокинутой в последнем рывке бессилия головой. Он опустил голову и лицом, стянутым болью, а не ртом, закричал, что не надо глядеть на него, отвернись, отвернись!!!