Билет туда и обратно

Занятия кончались, уборщица убирала классы, со скрежетом передвигая парты с места на место... А еще, трижды в неделю, она колола дрова. Дрова привозила заснеженная лошадь, на подбородке у нее были сосульки, лошадь переступала с ноги на ногу, у лошадей тоже мерзнут ноги. Уроки сразу прекращались, все сгружали оледенелые чурбаны и складывали в школьном сарае. Уборщица закрывала его на замок, белый от мороза, – хочешь, прикоснись языком! – звонила в колокольчик: быстрей, быстрей – звон, звон – разбегайся по классам. За окнами резко щелкали полозья, они приклеились от долгого стояния ко льду, лошадь трогала с места, полозья скрипели. Лошадь бежала резво, чтобы согреться, и на заснеженной ее спине появлялись проталины, будто на косогоре весной...

– А это твой дом? – снова упорно спросил Вовка.

– Мой. Это мой дом. Я тут родился.

Дом все еще стоял под горой, напротив школы. Двухэтажный, из толстых источенных бревен. По ночам, когда стояла громкая тишина, Виталику казалось, что он слышит, как безостановочно грызут дом разные древесные жучки, личинки и короеды. Из пазов, словно из щелей рассохшейся баржи, лохматилась пакля. Дом был сплошь деревянный. И даже крыша сложена из дранки, блекло-серой от дождей, жары и снега...

Сейчас крыша дома сияет новеньким оцинкованным железом, а бревна покрашены толстым слоем бурой краски. На кирпичной завалинке сидит мальчонка – Вовкин одногодок. Он грызет капустную кочерыжку и гоняет прутиком жучков-солдатиков, красными живыми плешинами застилающих кирпичи на солнце.

Рядом с домом – массивная колонка. Хриплая струйка воды, по-старому тоненько, висит под ржавым носиком, вот она отрывается целиком и исчезает в ведре, как выпавшая из рук веревка.

– Зайдем в твой дом, – теребит Виталия за руку Вовка. – Посмотрим.

– А чего смотреть? – Виталию не хочется заходить в дом, он боится встретить пацанов-соседей, ставших большими, хотя жизнь, наверное, разбросала их по белу свету.

«Почему меня не любили пацаны? – мучительно думал он. – Никто, кроме Ануровых...» Даже в футбол его принимали играть только со своим мячом, и то старались как-нибудь избавиться:

– Не подводи команду, посиди пока.

Он долго сидел в стороне, глотая слезы обиды, потом, улучив момент, хватал мяч и уносил домой, а вдогонку неслось:

– Выйди попробуй!

Почему пацаны не любили его?.. Когда мать развелась с отцом, тот снял комнату возле станции, поближе к железнодорожной школе, где работал завучем. Раз в неделю мать заставляла Виталика навещать отца – он плохо себя чувствовал, у него бывали приступы – сердце больное. До станции – пять километров, скучно ходить. «Пошли со мной, ребята». – «А что за это дашь?» – «Мед, сало...» – «Ну, тогда пошли». Если бы позвал кто другой, они ведь не торговались бы! Почему они ходили с ним на станцию только из-за сала?

– Чем тебя угостить, сынок? – спрашивал отец.

– А чем хочешь, – отвечал Виталик. Ему неловко, но в душе он наслаждается своей властью над отцом.

В дверях торчит хозяйка, она чуть постарше мамы. Хозяйке интересно. Отец двигает на этажерке тетради, криво смотрит на хозяйку.

– Я пошла, – мягко говорит она.

Он поспешно закрывает за ней дверь на крючок, затем снимает крючок.

– Вот мед у меня, – глаза отца сияют.

– Давай, – грубо говорит Виталик и берет баночку.

– Ты тут, – просит съесть отец. Он знает, что ребята ждут Виталика с добычей.

Виталик съедает комковатый мед, пахнущий липовым чаем, и вылизывает баночку пальцем.

– А больше ничего нет?

– Нет, – виновато улыбается отец. – Хотя сальце... – шарит он в столе.

Виталик завертывает кусок белого сала с толстой желтой кожурой в газету и кладет в карман.

– Мама как?

– Мама хорошо. И бабушка хорошо, – нехотя отвечает Виталик.

– А дядя Мишка?

– Он в женскую баню повадился смотреть, – оживает Виталик. – Станет на приступку у окна и глазеет. А позавчера оступился и вместе с рамой туда, к ним. Визгу!

Они смеются. Им сразу становится легче.

– Женщины его кипятком из шаек! – рассказывает Виталик. – Хотели протез оторвать!.. Мама его весь вечер из милиции выручала, ему же на дежурство ночное.

Они сидят на кровати. Отец несмело обнимает его за плечо.

– Выручила?

– Отпустили. Сказали: хоть инвалид, боец войны, а не хулигань. А он сказал: больше не буду, и ушел склад сторожить.

– А как там?.. – отец не договаривает, но и без того ясно.

– Инженер написал, приедет скоро, с мамой законно поженятся, – говорит Виталик.

Отец отворачивается и часто вздрагивает плечами.

– Ну вот... – злится Виталик и встает. – Я к тебе больше ходить не буду.

Отец хрипит носом в платок.

– Я буду ходить, – мнется у двери Виталик. – Я пойду, меня пацаны ждут.

Отец целует его мокрыми губами в лоб. Виталик вырывается и убегает... Он бежит по узкой пристанционной улочке, здесь даже заборы сколочены из противоснеговых щитов; угольная пыль, закопченные стены, паровозные гудки.

Мальчишки объедают желтые цветы акаций в парке. Виталик торжественно показывает сало.

– Питнемся? – облизываются ребята.

Тут же садятся на траву и пилят сало осколком стекла, скрипит соль.