Библиотекарист

Дома Конни часто носила его одежду и всегда так же подворачивала рукава, так что, случалось, он наденет какую-нибудь рубашку или какой-то свитер, а на них вот такой ее след. Или еще была у нее привычка как закладку использовать свои светлые волоски; он сам видел, как она вырывала волос и вкладывала между страниц книжки, к которой, может, вернется, а может, и нет. Боб, бывало, потом на них натыкался. Пока они были вместе, это ощущалось как сладостное напоминание о том, что она есть, но после того, как они с Итаном Огастином сбежали, Боб, наткнувшись, испытывал прилив горечи, подобный тому, когда тебя немилосердно обжулили. Теперь, по прошествии десятилетий, когда в доме не осталось ни следа Конни, а Итан давным-давно мертв, подвернутые рукава выглядели донельзя несуразно. Он стоял, глядя на свои костлявые, некрасивые запястья, и вспоминал, как поддразнивал Конни тем, что ей приходится закатывать рукава, дескать, ручки у нее, как у тираннозавра рекса, даже странно, что ей удается дотянуться до носа и высморкаться.

Боб раскатал рукава халата и вернулся к осмотру коробки. Там лежало несколько пар брюк и рубашек на пуговицах, довольно точная картина того, что Боб носил в пятьдесят девятом или шестидесятом году. Это сбивало с толку, потому что ни одна из вещей не была старой или поношенной, и не то чтобы у Конни с Бобом хватало денег разбрасываться и легкомысленно относиться к покупкам – нет, одежду покупали нечасто и выбрасывали только тогда, когда она приближалась к распаду. Впрочем, у Конни действительно имелось твердое мнение по поводу некоторых предметов одежды из гардероба мужа; если она не одобряла его рубашку, она могла сказать ему: “Мне не нравится эта рубашка”. Если он надевал ее еще раз, она говорила: “Давай обсудим, как нам изъять эту рубашку из нашей жизни”. Вспомнив об этом, Боб выработал гипотезу, состоявшую в том, что в коробку попали те из его вещей, от которых Конни хотела избавиться. Почему коробка не добралась до “Армии спасения”, было загадкой, на которую он не мог ответить – может, дело было в том, что их брак распался до того, как коробка заполнилась.

На дне Боб нашел платье Конни. Летнее платье на тонких бретельках, изношенный хлопок цвета выгоревшей на солнце кости с разноцветными крапинками: красными, синими, желтыми и зелеными. Боб платье помнил, но представить в нем Конни не мог – он видел в нем скорей предмет материальной культуры, чем сувенир. Но его потянуло с ним пообщаться, он достал платье из коробки и принес с чердака. Надел на плечики, а те повесил на гвоздь, вбитый в незанятую больше ничем стену на кухне, и уселся в своем закутке, чтобы обдумать как само платье, так и те ощущения, которые оно у него вызывало.

Он унесся мыслью назад, и показалось, что он помнит, как видел ее, освещенную солнцем, в этом платье на заднем дворе. Может, этого вообще не было, но на вид воспоминание выглядело вполне реальным, и он погрузился в него, мыслями одновременно где-то далеко и тут, рядом, когда краем глаза увидел, что платье на плечиках движется и колышется. Потребовалось несколько секунд, чтобы вникнуть, в чем дело: оказалось, он повесил платье над обогревателем, – но за этот короткий срок Боб испытал бездонный ужас перед видением призрака.

Его накрыло радостью облегчения, он покачал головой сам на себя, но не отвел взгляда от танцующего, раздувающегося платья. Это Конни смеялась над ним так, как смеялась, когда они были влюблены, – беззлобно, сочувственно, с заботой о нем и его глубоком и неизменном бобстве. “Что за странное воскресенье”, – подумал он, проведя пальцами по слежавшимся складкам на рукавах своего халата. Когда обогреватель перестал нагнетать воздух, платье, как кинопленка, прокрученная задом наперед, снова утихло и присмирело.

* * *

После того как Конни сбежала с Итаном Огастином, в жизнь Боба вошло осознание опасности окружающего пространства. Столь наглядная, выпуклая и красочная обида со стороны тех единственных, кого он любил, представлялась таким воплощением жестокости, что он отказывался воспринять ее как реальность. Он узнал, что если чье-то сердце разбить вдребезги, то человек впадет в глубочайшую, неподдельную оторопь. В первые несколько недель он взял отпуск в библиотеке и лишь изредка выходил из дому, ел и спал, как придется, а не согласно привычному распорядку, и гигиенические навыки его оказались утрачены. Предался мечтаниям о том, как бы покончить с собой, и стал взвешивать плюсы и минусы каждого способа, утешаясь мыслью о долгом и безмятежном сне.

Конни прислала письмо, которое он выбросил, не читая; Итан прислал письмо, которое он сжег.