Библиотекарь

До того выбывшая из игры Гусева с легким злорадством зачитала:

«Избыточно пользуется губной помадой, тушью, румянами и пудрой. Выщипала брови. Не расстается с флаконом лака, постоянно подкрашивает ногти. Украшается бусами, брошками, клипсами. Кокетничает с воображаемым кавалером, обнажается. Стенографистку и нянек принимает за своих соперниц. В эти минуты становится агрессивна. Сексуально расторможена. Постоянно говорит о половых отношениях, открыто мастурбирует. Хочет поехать на Кавказ „вкусить винограда и радостей“. Полагает, что ей двадцать лет и она должна выйти замуж. С одинаковой интонацией повторяет: „И тогда я, стоя на коленях, сделала ему по-французски…“«.

Столовая сотрясалась от смеха.

– Вот дуры! – защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. – И что тут такого?! Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!

Две старухи на стульях довольно захихикали.

Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.

Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.

– Стенография, девятый день, – с выражением зачитала Кашманова. – «Забыла, как называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные – „которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают, что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“. Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“, а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем. Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».

Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:

Жили-были не тужили четверо друзей!
Баб снимали, водку пили, пиздили хачей!

– Клавка! – радостно всполошились старухи. – Утрем молодежи нос! Давай про вечера на Оби!

– Поля! – собеседница Горн стукнула кулаком по столу. – Ты не понимаешь! Если правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!

– Резникова! – повысила голос Горн. – Это бездоказательно!

В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким хором строчки:

Хороши вечера на Оби, —
Ты, мой миленький, мне подсоби:
Я люблю танцевать да плясать —
Научись на гармошке играть!

Баб снимал Иван Иваныч!
Приводил Иван Степаныч!
Раздевал Иван Кузьмич! —

выкрикивала хриплым речитативом запевала.

Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», – но смех потонул в «Вечерах на Оби».

Буду петь да тебя целовать!
Научись на гармошке играть!…

Посреди этой музыкальной вакханалии в раздаточную вернулась Маша:

– Идем, – сказала она. – Тебя ждут.

Я переживал мучительное состояние школьника-новичка, выставленного на позор всеобщего обозрения перед чужим и враждебным классом. С нашим приходом в столовой воцарилась болотная тишина. Завитые, вычурно накрашенные и разодетые старухи, плечистые охранницы со звериными челюстями, испитыми глазами, татуированными руками – все это опасное сборище настороженно изучало меня.

– Вот, коллеги, – сказала после долгой паузы Горн. – Алексей Мохов… О котором… я вам говорила… Правда похож… на Лизавету Макаровну?

– Ага, – хмуро усмехнулась Резникова. – Как свинья на коня…

Старухи заулыбались. Интрига забавляла их.

– Поля, – хрупкая Цеханская пригладила стриженные модными завитками виски, – сходство с Лизой очень относительное. – Воробьиная голова «мамки» сидела на такой же чуткой птичьей шее.

– Бледненький он какой-то, – насмешливо сказала Кашманова. Засалившийся крепкий ее нос смахивал на желтый лакированный каблук, щеки покрывала родимая крошка. – Не подходит нам…

– Откормим, – хмыкнула Горн.

– Это ведь не так-то просто внуком у нас быть, – обратилась ко мне краснощекая, с пунцово напомаженным ртом старуха, в цветастой юбке и зеленой вязаной кофте. – Не всякий справится.

– Он парень способный, – сказала Горн. – Освоит.

– Проверить его надо, – выступила худая старуха с распущенными по платью пышными фиолетовыми сединами. – Проэкзаменовать.

– Дело говоришь, Харитонова, – поддержала Гусева. – Возьмем с испытательным сроком…

Было очевидно, что никто из четырнадцати не воспринимал всерьез легенду о новообретенном внуке. Я не заметил впрочем в старухах и открытой агрессии. Меня беспокоили охранницы. Они как-то характерно, по-мужицки, потирали руки, глумливо переглядывались, скаля нержавеющие коронки, грубой пятерней почесывали промежность раздвинутых ватных штанин, заправленных в кирзовые сапоги.

Даже стоящая рядом Маша почуяла что-то неладное и сказала медленно сатанеющим бабищам:

– Тихо, тихо. Без глупостей…