Библиотекарь

Мне, точно колючей петлей, перехватило горло, когда Анна повалилась на трупы сестер и заголосила. Плакала Таня, всхлипывал суровый Игорь Валерьевич. Едва сдерживал слезы Гриша. Окаменел лицом, стиснул зубы Марат Андреевич. Отвернулся Николай Тарасович, чтобы никто не увидел его глаз. Понурясь стояли Озеров, Дзюба и Гаршенин…

Увы, на скорбь времени не было. Мы снесли наших мертвых товарищей в дом, затем Марат Андреевич приступил к врачеванию. По везению, все запасы медикаментов оказались в автобусе. Озерову сразу отняли раздробленные пальцы. Он мужественно, без единого стона, перенес ампутацию. Больше часа Марат Андреевич обрабатывал и штопал рваные раны, останавливал кровь, накладывал на треснувшие кости шины, бинтовал, втирал мазь в отшибленные плечи, бока и спины.

Неутомимая боль ковыряла цыганской иглой между шейными позвонками, раздувала тлеющие угли под повязкой на пропоротой острогой ноге. Я жадно склевал пачку анальгина, потом выпросил еще одну. Вскоре тело потеряло всякую восприимчивость.

Пока хватало сил и лекарственной анестезии, мы укрепляли двор, выкатывали жестяные бочки, ранее не нашедшие в хозяйстве применения, расставляли по периметру стены. На жестяное дно клали дощатый настил, чтобы иметь возможность подняться над частоколом и отбивать подступающего врага сверху вниз. Булыжники, которыми мостили дорожки, были выковыряны из земли и сложены в кучи. Задние окна автобуса законопатили бревнами. Лишь подготовив сельсовет к штурму, мы позволили себе небольшую передышку. Дозорными вызвались несгибаемые Иевлев и Гаршенин.

В сенях я свалился от усталости на топчан, сунув под голову первую попавшуюся сумку. На висок давил острый угол. Изучив неудобство, я вытащил деревянную рамку с фотографией Маргариты Тихоновны. Перечел дарственную надпись и безучастно отметил, что носитель «доброй памяти» вряд ли переживет следующий день. Надежд не осталось, как не наблюдалось и привычного уныния.

Следуя укоренившейся житейской традиции, перед смертельной опасностью следовало бы привести в порядок свои земные дела. Поразмыслив, я быстро пришел к выводу, что таких, в общем, нет. Страха перед грядущим сражением тоже не было.

Для приличия я вспомнил отца, мать, сестру и племянников, но почему-то не испытал ни любви, ни умиления. С удивленным равнодушием я вглядывался в лица моей семьи. Они казались мне бледными слепками прошлогоднего сна. Нелепо и смешно было испытывать какие-либо родственные чувства к этим призракам. Город, где я прожил без малого тридцать лет, школа, два института, бывшая жена, работа – все сделалось игрушечным, глупо-ненастоящим, словно скучная бытовая кинолента, просмотренная много лет назад в летнем крымском кинотеатре.

Прилипчивый морок заставил открыть глаза. Проще всего было списать непонятную сердечную холодность на анальгин, приморозивший не только тело, но и эмоции, но я знал иное объяснение. Я слишком часто перечитывал Громова. Книжный имплантант, полный искристого счастья, активно захватывал пространства памяти, одновременно обесценивая мое собственное детство. Мне пришлось сделать нешуточное мозговое усилие и окончательно убедить себя в том, что череда блеклых портретов, выдохшихся событий, мутных пейзажей была когда-то моей реальной жизнью.

Я долго плескал на лицо студеной водой из ведра, и наваждение, сдавившее дыхание, ослабило хватку. Честно говоря, я уже и сам не понимал, чего испугался. По большому счету, самосознанию Алексея Вязинцева ничего не угрожало, он всегда оставался собой, вне зависимости от природы воспоминаний.

Я лишний раз напомнил себе о строжайшей умственной дисциплине, без которой Книга наверняка загонит в резервацию забвения подлинные события моего детства. Впрочем, такая трогательная забота тоже была абсурдной. Стоило ли опекать это заурядное прошлое, сострадать его угнетаемым теням, если скоро не станет настоящего, а заодно и будущего?

Во дворе бушевал костер. Вокруг огня собралась вся читальня. Иевлев напевал фронтовую песню про темную ночь. Озеров задумчиво пробовал пальцем лезвие топора. Кручина размашисто правил на ремне штык. Дремал Вырин, прислонившись к плечу Марата Андреевича. Таня точильным бруском доводила острие на рапире. Анна застыла сгорбленным истуканом. Гаршенин с биноклем прохаживался по периметру крыши сельсовета – сторожил окрестности.

Далеко за лесом ударил гром, точно кто-то пробежал по гулкой жестяной кровле. В черном небе вздулись и погасли лиловые вены, но дождевые капли так и не упали.

– Как самочувствие, Алексей? – заботливо спросил Марат Андреевич.

– Нормально… Поспал немного.

– Что ж, сон – это хорошо, – согласился Марат Андреевич. – Возьмите, давно хотел передать… – он протянул футляр с Книгой.

Я принял атрибут библиотекарской должности, накинул цепь и сел между Дзюбой и Таней, оглядел притихших широнинцев. Иевлев оборвал песню, отложили оружие Кручина и Озеров. Приподнялся Вырин. Все они чего-то ждали от меня, возможно, прощального напутствия.