Библиотечка журнала «Милиция» № 1 (1993)

Таежные отшельницы на ночь закрывались изнутри, но запор был хлипким, больше, скорее, существовал для того, чтобы дверь сама ненароком не раскрылась. И когда Клим дернул, она едва не слетела с петель. Роман придержал дверь носком сапога, шагнул через порожек.

Бросились в глаза: русская с полатями печь едва не в пол-избы, окованный железом сундук на некрашеном, выскобленном добела ножом полу, иконостас в переднем углу.

Старушки, несмотря на рань, не спали. Одетые сидели рядышком на широкой лавке у стены. От неожиданности обе вскочили. Оторопело уставились на пришельца в темных очках. Следом ввалились в избу еще двое. Испуганные старушки попятились к печке. Роман впился взглядом в подсвеченные горящими лампадками образа. Клим и Глеб тоже уставились на иконы.

Так длилось с минуту. Этого хватило, чтобы однорукая старуха немного оправилась от испуга. Незваные гости не проронили ни слова, но она поняла цель их вторжения. Шагнула, встала лицом к Роману, загородив собой иконостас.

— Уйди! — срывающимся голосом выкрикнула она.

Роман беззлобно оттолкнул ее и приблизился к образам.

— Не дам! — Однорукая опять кинулась на защиту иконостаса.

Клим крепко схватил ее за культю.

— Ты что, старая. Брысь под лавку. Ну! — он подтолкнул ее.

Вторая старушка вела себя тихо. Стояла, испуганно сжавшись; губы ее беззвучно шевелились. Она хотела перекреститься, но рука не слушалась.

Строптивая старуха вроде притихла, смирилась. Но, когда Роман снял с иконостаса одну икону, вторую, положил в кармашки подставленного Глебом рюкзака, снова попыталась воспротивиться, подала голос:

— Разбойники!..

На сей раз вмешался Глеб. Подошел к ней, сказал с расстановкой, внушительно:

— А ну, дщерь Евдокии, Федосии. Еще разок у меня пикнешь, считай, в последний раз.

Как бы намекая, что будет, поправил ружье за спиной.

— Агафья… — еле слышно окликнула однорукую вторая старушка. Мольба не противиться, помалкивать, сидеть смирно звучала в интонации.

Клим тем временем заглянул в сундук. Приподняв крышку, почти тотчас опустил ее. На столетие лежали пухлые книги в кожаных потертых обложках. Остановившись у стола, Клим листал книги и краем глаза следил за старухами. При этом не забывал поглядывать и в оконце, и на занятых делом приятелей.

Всех икон в избе было десятка два. Роман осматривал их и, недолго размышляя, передавал Глебу. Некоторые ставил на место.

— Закончили, — сказал, отстраняясь, снимая перчатки. Четыре иконы он оставил.

— Все бери, потом отсортируем, — посоветовал Глеб.

— Не учи. Не хватало Богатенко таскать.

— Это посмотри. — Клим поднял над столом книги.

Роман подошел, открыл обложку.

— Пусть изучают, — сказал, ступив через порог. Он вел себя так, будто в избе они втроем, не удостоив старушек прощального взгляда, вышел. Следом — Клим.

Глеб покидал ограбленное жилище последним.

— Если жизнь не надоела, от избы не уходить. Рядом буду. Понятно говорю?

Старушки молчали. Он и не ждал ответа.

— Теперь так, — сказал Роман, когда чуть отдалились от избы, — Одуванчика божьего навестим, потом Василия, потом одинокую бабку, а там… — Роман хотел, видимо, упомянуть про последний обитаемый остров, помеченный на верстовке римской шестеркой, но не стал излагать план до конца. — Там — поглядим.

— Может, Василия напоследок оставим, — предложил Клим. — Боюсь, повозиться с ним придется.

— А ты не бойся, — Роман усмехнулся. — Все. Хватит слов.

…Бабка Агафья затихла, словно впала в забытье. После ухода грабителей не шелохнулась, сидела сгорбившись, безучастно скорбно глядела перед собой. Вторая хозяйка кельи, Настасья, плакала, причитала, призывала кары на головы унесших иконы.

— Ты че, ты че? — принялась тормошить Настасья, напуганная ее поведением.

Попытки растормошить, разговорить Агафью оказались тщетными. И час, и второй, и третий она оставалась безмолвной, неподвижной. Настасья ухаживала за ней, как за больной, уговаривала хотя бы отхлебнуть глоток воды из ковшика, может, полегчает, предлагала лечь или выйти на воздух — без толку.

Не вывело из состояния оцепенения, отрешенности Агафью и появление Афанасия. Растерянный жалкий старикашка с распухшим от слез лицом ерошил дрожащими руками торчащие волосы и сбивчиво, захлебываясь, рассказывал о том, как вместе со своей Анной отлучился ненадолго и недалеко — корову подоить. Возвратились и застали у себя разгром: берестяной короб с заготовленной впрок засоленной черемшой опрокинут, мед из полуведерного туеса по полу разлит: шастал кто-то по кухонному закуточку. Но главное — образа со стен сгинули. Все! И «Шестиднев», и «София-Премудрость Божия» с праздниками, и «Микола». Все, все. Один махонький образок нашел у порога, ликом кверху лежал. Наступили на образок, каблук отпечатался. Треснула иконка та, заявленная.

Старик, всхлипывая, перекрестился. Повествуя о своей беде, он, кажется, не замечал, что и у тех, кому жалуется, тоже неладно.