Безжалостный Орфей

Как ни тягостно было Аполлону Григорьевичу, но он переборол характер. И отправился на Большую Морскую. Зная привычки Вендорфа, рассчитал заявиться в тот момент, когда полицеймейстер особенно беззащитен. То есть перед обедом. Именно в эти золотые минуты, остающиеся до главного церемониала, у Вендорфа можно выпросить все что угодно. Полковник согласится, чтобы отстали и не сорвали традиционное наслаждение. Главное — фактор внезапности.

Не став телефонировать и проситься на прием, в котором могли отказать, Лебедев заявился в канцелярию, когда оставалось без четверти до обеда. Адъютант растерялся и не успел встать заслоном господину с желтым чемоданчиком. Дружелюбно помахав, он толкнул дверь и без спросу проник в кабинет.

Оскар Игнатьевич как раз полировал ногти, когда на пороге возник незваный гость. Все-таки он криво улыбнулся и сообщил, как рад, но с внутренним содроганием отметил, что времени осталось в обрез.

— Долго не задержу, — пообещал Лебедев, садясь напротив. — Знаю вашу занятость. Только неотложное дело заставило вторгаться к вам. Не в обиде?

Вендорф изобразил в воздухе некий знак, который можно было расценить и как «ни в коем случае, всегда рад!» и как «разве от вас отвяжешься, пиявка криминальная!». Как кому нравится. Лебедев выбрал первый вариант, еще раз поблагодарил, явно испытывая нервы полковника, и сказал:

— Поздравляю.

Оскар Игнатьевич не знал за собой никакой победы и потому насторожился.

— Случилось то, что обещал, — пояснили полковнику. Но и это не рассеяло тьмы. Он явно не понимал, куда его затягивают.

— Еще одна барышня наложила на себя руки, — сказал Лебедев напрямик.

— Фу ты… — Полковник чуть не произнес крепкое словцо. А уж он-то готовился к худшему. К чему? Да мало ли худшего может быть в хозяйстве полицеймейстера. — Стоило об этом беспокоиться…

— Барышня двадцати пяти лет, Зинаида Лукина, проживала в номере «Центральной». Повешена рано утром. Предварительно отравлена хлороформом.

— И что такого?

— Как я предупреждал, преступник не остановился на первой жертве. Продолжает убивать невинных барышень. С этим надо…

— Так уж и невинных? — перебил Вендорф.

— Никаких провинностей перед законом за ними не числится.

— Сколько стоит номер в «Центральной»? Рубликов сто пятьдесят, а то и двести. И кем была эта…

— Лукина… Учительница словесности.

— Вот именно! — полковник внушительно поднял палец. — На какие шиши? А я вам отвечу…

— Помню ваше мнение о любовницах и их участи, — теперь уже влез Лебедев. — Если один случай еще можно списать на игру чувств, то здесь совсем другое. Их душат, как кур. Расчетливо, цинично и чисто. Опять это убийство готовы были списать на нервный срыв.

— А как вы о нем узнали?

— Сообщили.

— Интересно, кто же это постарался… — Вендорф строго кашлянул, поглядывая на часы. — Наш разговор затягивается, не перенести ли его на другое время?

— Прошу объявить общую тревогу по городу. Или хоть по отделению.

Оскар Игнатьевич не ожидал такого лихого оборота.

— Зачем? — сдержанно спросил он.

— У нас нет Ванзарова, который мог бы распутать этот клубок. Значит, надо брать не качеством, а количеством. Поднять всех, поднять филеров и участки. Поднять сыскную полицию. Если понадобится — жандармов. Рыть и рыть. И тогда мы сможем…

— Нет, не сможем! — Вендорф выпрямился в кресле. — Общую тревогу поднять! Хорошенькое дело. Ради чего? Бомбистов, не дай бог, ищем? Ограблен центральный банк? Вовсе нет. Какие-то проститутки наложили на себя руки. И господин Лебедев призывает бить во все колокола. Отлично!

— Они не проститутки.

— Какая разница! Да поймите же, как на это посмотрит начальство. А посмотрят строго. Вы что, не знаете, какая нынче политическая ситуация? Весной ожидаем коронацию нового императора. А в столице барышни начинают вешаться. Как это могут представить мерзкие газетенки? Дескать, барышни выражают свой протест новому монарху и самодержавию! Вот как могут повернуть. Еще заграничные пачкуны это дело раздуют: ой, сюси-пуси, ой, полицейское государство, ой, душители свободы! Что, не знаете?

— Но ведь их убили…

— Никто не будет разбираться в ваших хлороформах. Скажут: политический демарш, вызов молодых и свободных личностей против прогнившей тирании. А вы хотите всеобщую тревогу поднять. Да после этого меня… то есть нас, взашей погонят. Так-то вот…

Лебедев молчал, как будто сокрушенный аргументами. Политическая целесообразность кого хочешь с ног свалит. Не только великого криминалиста.

Видя безоговорочную победу, Оскар Игнатьевич смягчился и почти ласково сказал:

— Бросьте вы это дело, лучше уж приставы запишут их самоубийцами. Так всем будет лучше. Поверьте, Аполлон Григорьевич. Вы же знаете, как я к вам расположен… Да вот хотите, пойдем со мной отобедать. Там и мысли грустные развеем. Ну, право, пойдемте… Мне приятно будет. И вы взбодритесь…

Внешне Лебедев смирился. Он не стал бурно вскакивать, метать громы и молнии, а, напротив, поглаживая чемоданчик, очень тихо сказал:

— Как вам будет угодно.

— Ну вот и чудесно! — Вендорф поднялся, протягивая холеную ладонь. — Рад, что нашел в вас разумного человека.