Безымянная слава

Обрывок начатой фразы повис в воздухе. Стоя у письменного стола, не решаясь опуститься в кожаное кресло, Степан ждал, в то время как Шмырев договаривался с заведующим горкомхозом Пеклевиным о срочном ремонте помещения на центральной улице для конторы итальянского пароходства «Ллойд Триестино». Долго пришлось ждать возле этого поистине необозримого стола, украшенного письменным прибором из никелированных артиллерийских снарядов и табличкой «Долой рукопожатия!».

— Так что вам? — буркнул Шмырев, положив трубку и тотчас же занявшись какими-то бумагами.

Степан неловко отрекомендовался.

Не подняв глаз, Шмырев пожал плечами и промолчал.

— Я буду обслуживать окрисполком с его отделами… — И, чувствуя, что поступает недостойно, Степан добавил: — Прошу любить и жаловать.

— Что там любить, жаловать… — отрывисто проговорил Шмырев, перекладывая бумаги с места на место. — Мы все время знали и знаем товарища Нурина. Нурин нас вполне устраивает. А товарищ Наумов подсылает молодых людей, будто у нас собес… — Кисло улыбнувшись, Шмырев поправился: — Конечно, я приветствую выдвижение, но, дорогие товарищи, надо же это делать не во вред делу.

— Почему вы думаете, что это будет непременно во вред? — спросил Степан и расслышал в своем голосе постыдную умоляющую нотку.

Теперь Шмырев поднял глаза, теперь он дал жара щенку, который осмелился ему возражать.

— Я попросил бы вас… — сказал он, багровея с каждым словом. — Я попросил бы вас, молодой человек, не передергивать… Да, не передергивать! Здесь есть свидетели… Я не сказал, что это непременно будет во вред. Ничего подобного я не говорю и не говорил, так что нечего выдумывать!.. И воображать… Да, в конце концов, кто вы такой, не имею чести знать.

Очевидно, надо было предъявить редакционное удостоверение. Степан выхватил из кармана брюк пачку бумажек и торопливо перелистал их, — удостоверения не было. Где же она, черт побери проклятую бумажку! Шмырев ждал, искоса наблюдая за Степаном и постукивая карандашом по бронзовой пепельнице. Посетители настороженно наблюдали за этой сценой. Мысль, что ему не доверяют, что на него смотрят как на самозванца, обожгла Степана, в корни волос вонзились раскаленные иголки. Наслаждаясь его смятением, Шмырев постукивал карандашом все громче и многозначительнее. В других карманах Степан нашел только портмоне, носовой платок…

Вдруг он вспомнил, что, провожая его на работу, мать положила старую записную книжку в нагрудный карман новой юнгштурмовки и что удостоверение, само собой разумеется, находится именно в старой записной книжке. Непонятно, как это могло вылететь из памяти?

Краешком глаза Шмырев посмотрел на удостоверение, но заметил самое главное.

— Временное, — сказал он, прикрыв рукой зевок.

— Да, пока временное, — с наигранной бодростью подчеркнул Степан.

— Дай-то бог… хоть в бога, конечно, не верю, — пропустил сквозь зубы Шмырев. — Так что вас интересует?

— Я хотел узнать… что нового?

— Ах, что нового! — Глаза Шмырева заблестели, по лицу разлилась улыбка. — Говорят, Чацкий с ума сошел. Интересно, а?

Ожидавшие приема поняли, что товарищ Шмырев соизволил пошутить, и с готовностью поддержали его смешками. Особенно усердствовал человечек, как две капли воды похожий на арендатора заводика фруктовых вод, тоже толстенький, тоже в чесучовом костюме. Он просто давилен от смеха, подпрыгивая на стуле и влюбленно глядя на Шмырева.

— Чацкий из старорежимной пьески, — объяснил Шмырев, вытирая платком слезы. — У меня для всех товарищей газетчиков эта новость приготовлена. Пускай зарабатывают молодые люди гонорар, не жалко… — Он откашлялся, выдвинул из-под стола корзинку для мусора, аккуратно сплюнул и нанес последний удар: — Ничего нового, товарищ, нет… Зайдите через недельку или позже…

— Я зайду, — поспешно согласился Степан.

Он еще не переступил порога, когда Шмырев сказал, как бы про себя, но достаточно громко: «Ходят тут всякие!» — и репортер унес эти слова на своей спине.

У ворот бульвара два оборванных, босых, черных от загара и грязи беспризорника давали концерт торговкам. Выстукивая деревянными ложками, подпрыгивая, они ожесточенно горланили в лицо друг другу:

Цыпленок жареный, цыпленок пареный
Пошел по городу гулять…

Измученный, разбитый, Степан пересек бульвар, спустился к бухте и сел на скамью под тополем у кирпичной стены. Все пережитое представилось ему в полный рост — катастрофой и позором. Что случилось? Его смешали с грязью, высмеяли, выгнали из окрисполкома, и, конечно, это станет известным в редакции, это сделает его отверженным и презренным. Перед его глазами стояло брюзгливое, ненавистное лицо Шмырева, в ушах отдавался, множился, грохотал смех посетителей. Он готов был убить себя. Нет, зачем, зачем он сунулся в «Маяк»? Какая угодно работа лучше, чем репортаж…

— Цыпленок жареный, цыпленок пареный… — И он стукнул себя кулаком в лоб.