Безрогий носорог

Сжигая директора раскаленными угольками глаз, профессор кричал, что он не может допустить лишней перегрузки, так как он везет очень ценный материал и при перегрузке этот материал может очень сильно пострадать. Он кричал, что за его плечами двадцать пять лет научной работы и что люди, подобные гражданину Лаппе, губят русскую науку.

Директор выслушивал эти выкрики в полном молчании. Он стоял совершенно неподвижно и только пальцы его теребили полу рубахи.

Неожиданно профессор смолк. Директор поднял на него спокойные, внимательные глаза.

— Вы кончили? — спросил он тихо. Профессор пожевал губами, синеватые перепонки век медленно сомкнулись.

— Откричался! — шепнул Нине Сергей Сергеич.

Директор шагнул вперед.

— Послушайте теперь, что я вам скажу. Наш совхоз должен выдать двадцать пять тысяч тонн зерна. От пристани Клин наша главная усадьба отделена расстоянием в восемнадцать километров. Мы имеем сорок трехтонных грузовиков и двадцать восемь полуторатонных. Мы можем выбросить на пристань не более трех тысяч тонн в сутки. Но д ля того, чтобы комбайны работали бесперебойно, мы должны выбрасывать не менее трех с половиной тысяч тонн. Положение очень серьезное. Мы стараемся использовать все возможности. Катер — одна из этих возможностей. Дело в том, что участок номер четыре, расположенный по берегу Кривушки, отстоит от пристани в сорока верстах. В смысле транспорта это наиболее трудный участок. Мы расчитываем, что катер поднимет не только паузок, но и две-три лодки. Во всяком случае, до устья Кривушки он пойдет по течению и, следовательно, такую нагрузку выдержит. Паузок и две лодки — это около восемнадцати тонн. Катер заменит пять-шесть грузовиков. Расчет очень простой. Что касается издевательства, то это вы оставьте!

Директор слегка наклонился вперед, едва приметная улыбка тронула его губы.

— Издевательства вы оставьте, — повторил он, выпрямляясь и отбрасывая назад спутанные волосы, — поверьте, если б ваше дело для науки было первоочередным, я, наверное, не посягнул бы на катер. Не горячитесь, — директор предупреждающе поднял руку, — я уже говорил вам однажды: мы переживаем суровое время, страна борется за хлеб, за железо, страна борется за свою жизнь, — эта борьба требует величайшего напряжения. Мы не хотим примириться с тем, чтобы эти силы расходовались не по прямому назначению. Это инстинкт самосохранения, — не больше и не меньше. Впрочем, что об этом толковать?

Директор обежал глазами временную пристань. Катер белый и легкий покачивался по одну сторону мостков, паузок встал по другую сторону. Матросы толпились у ящика, поставленного на влажную гальку. Они покуривали и равнодушно прислушивались к спору.

Расслышав легкий смешок, директор обернулся к ним и резко крикнул:

— Кончайте погрузку, ребята!

Матросы перебросились какими-то фразами. Вероятно, они были смущены тем, что ими распоряжается посторонний человек. Но голос директора прозвучал так твердо, что ослушаться было нельзя: матросы подняли ящик и осторожно ступили на мостки.

— Пойдем, — сказал директор, обращаясь к лагерным сидельцам. Сергей Сергеич подхватил свой чемодан. Профессор не двинулся с места. Директор посмотрел на него с легким недоумением. Безобразные перепонки совершенно покрыли профессорские глаза.

Директор объявил, что он проводит экспедицию до пристани Клин. Немного помолчав, директор спросил профессора, где он выбирает место — на катере или в паузке?

— Молодой человек, — отчетливо сказал профессор. — я прошу вас оставить меня в покое!

Он поднял узкие плечи и зашагал к мосткам. Он разминулся с матросами, перешагнул через борт паузка и сел на ящик. Он стал ждать.

Глава пятая

И вот пришел час отплытия и катер вспенил мелкую волну. Река всплеснулась под днищем паузка. Берег, оранжевый от заката, поплыл навстречу путникам.

Профессор сидел на носу паузка, нахохлившись невеселой птицей. На маленькой палубе отчетливо вырисовывались фигуры директора и Нины. Они сидели у штурвальной рубки, свесив ноги за борт. По временам Нина поднимала руку, стараясь прихватить волосы, спутанные ветром. Профессор вспомнил строчку стихов, где он сравнивал эти волосы с медным знаменем.

Он не сердился на Нину. Он был встревожен. Он был встревожен, как человек, который не может припомнить, что же он такое потерял.

— Медное знамя, — бормотал он, — медное знамя…

Эта строчка возникла в то самое мгновение, когда он впервые увидел Нину. Тогда был сентябрь. Тогда все окна в аудитории были распахнуты и ветер вот так же ворошил волосы девушки, сидевшей на подоконнике. Казалось, это осень забрела в аудиторию, чтобы посидеть со студентами. В сознание профессора Нина вошла именно в этом образе осени. Он так и звал ее: — Девушка-осень.

Он отметил ее из ста двадцати юношей и девушек, наполняющих аудиторию шумом несдержанных шепотов и развязных движений. Он решил, что она на целую голову выше этого грубого плебейского скопища, которое, по его мнению, стремилось овладеть наукой из-за узко практических спекулятивных соображений.