Безгрешность

К тому времени, как добралась до Саманты, она уже сознавала, что переживает внутренний конфликт. С одной стороны – обещание Тому не совать нос в его личное, обещание, дополненное его ясно выраженным указанием на психическую болезнь Андреаса; Том, казалось, подразумевал, что не видит ничего здорового в самом факте ее обладания чем-либо, что мог прислать погибший. И вместе с тем – отправление этого документа было одним из последних действий Андреаса в жизни. Между его письмом и сообщениями Тома прошло всего несколько часов. Сколь бы болезненным ни было состояние Андреаса, он подумал о ней. Полагать, что ее персона имела тогда для него значение, было, конечно, еще одной формой лести самой себе: ей бы проявить больше сочувствия к мукам человека перед самоубийством, понять, как маловажно было для него все, кроме душевной боли, которую он испытывал. И все же – то, что он послал ей это письмо, не могло ничего не значить. Не значит ли это, со страхом думала она, что в какой-то мере она была причиной его самоубийства? Если в его смерти есть ее вина, самое малое, что она может сделать, чтобы не уклоняться от ответственности, это прочесть то, чем он решил с ней поделиться. Она рассудила, что взглянет на документ и, помня о своем обещании Тому, никогда ему об этом не скажет. Ей казалось, что таков ее долг перед Андреасом.

Но документ оказался тем, что, раз открыв, закрыть уже невозможно, – рецептом расщепления атомного ядра, ящиком Пандоры. Когда она дошла до места, где Том упомянул о шраме на лбу своей бывшей жены и о ее восстановленных передних зубах, на нее нахлынул ужасающий холод. Этот холод имел отношение к Андреасу, в его состав входили странная благодарность и удвоенное чувство вины: в свой последний час он подарил ей то, чего она больше всего хотела, дал ответ на ее вопрос. Но, получив подарок, она тут же пожалела об этом. Она увидела, что, взяв его, очень дурно поступила по отношению и к матери, и к Тому. Оба они знали – и оба не хотели, чтобы она знала.

Не читая дальше, она лежала на раскладной кровати у Саманты. Ей хотелось, чтобы появился Андреас и сказал ей, как быть. Самый сумасшедший его приказ был бы лучше, чем никакого приказа вовсе. Она задавалась мыслью, не мог ли Том ошибиться насчет его гибели. Его смерть была для нее непереносима; ей не хватало его адски. Она взялась за свой телефон и увидела, что “Денвер индепендент”, обычно не публикующий репортажей с места события, уже дал сообщение.

прыгнул с высоты не менее пятисот футов

Она выключила телефон и прорыдала до тех пор, пока бьющая ключом тревога не взяла верх над горем и ей не пришлось идти будить Саманту и просить у нее ативан. Она сказала Саманте, что Андреас покончил с собой. Саманта, которой трудно было осознать что-либо, не соотнося тем или иным образом с собой, заметила в ответ, что в школе, когда она училась в старших классах, у нее повесился друг и она преодолела это лишь после того, как поняла, что самоубийство – величайшая из тайн.

– Это не тайна, – сказала Пип.

– Еще какая, – возразила Саманта. – Я долго боролась с последствиями. Все думала: я могла это предотвратить, могла его спасти…

– Я могла его спасти.

– Я тоже так думала, но ошибалась. Мне еще предстояло увидеть, что это произошло не из-за меня. Я не должна была чувствовать себя виноватой по поводу того, что произошло не из-за меня. Меня это разозлило, когда я поняла. Я ничего для него не значила. Спасти его я никак не могла, потому что я была для него ничем. Мне стало понятно, что злость – это куда здоровее на самом деле…

Саманта говорила и дальше в том же духе, фонтанируя декларативными фразами о себе самой, пока ативан не начал действовать и Пип не захотелось лечь. Утром, одна в квартире Саманты, она медленно прочла документ Тома до конца. Ей нужны были базовые сведения, и чтобы получить их, не читая слишком много про половую жизнь родителей, приходилось что-то проглядывать бегло, к чему-то потом возвращаться. Не то чтобы ее особенно смущал секс как таковой; трудность заключалась в том, что родительские заморочки по поводу секса были ей совершенно чужды, казались дико старомодными, невыносимо печальными.