Без затей

Пока я сижу — и он сидит.

Стараюсь внушить ему только самые общие вещи: школа не может выучить всему, школа должна научить работать. Пока не научишься работать сам, без палки, ни за что не поймешь, что нравится и чего тебе хочется. И прочее в таком духе. А то — «теория множеств»! Смешно. А он, наверное, и не понимает, что несет отец, думает, родительская благоглупость. Близкие поколения понимают друг друга хуже, чем отдаленных своих предков.

Понимание — редкая роскошь в наши дни. Вот Егор, скажем, понимает он меня? Разумеется, понимает. Не ребенок. А я вот не пойму, что там у них с Ниной. Он ее вроде любит. А она?.. То ли это всего лишь благодарность за любимого Полкана, то ли вообще она крайне далека от такого понятия, как любовь… Столько лет одна, зациклилась на себе да на собаке своей. Чтобы так любить собак, кто-то съязвил, надо очень мало любить людей. Для чего живет? Выходной день, например. Утром встала — иди с Полканом. Гуляет, скажем, час. А дальше? Три часа обед готовит, убиться можно. А потом? Потом за десять минут съедает все? Ну ладно, пусть даже она кейфует за обедом, полчаса длится обеденное сибаритство. Не больше же! Сама себе варит, сама себе стол сервирует, подает сама и сама с собой разговаривает. Или с псом. Просто, наверное, я другой и этого не понимаю. А для них, может, наша с Валей жизнь — кошмар и сплошной конфликт: конфликт отцов и детей, конфликт полов, конфликт желаний…

По моему разумению, ей бы ухватиться за Егора зубами и когтями вместе со своим Полканом да на полшага от себя не отпускать. А тут еще и спасибо надо говорить, когда с моськой погулять разрешила. Оставалась бы со своим псом и со своим аппендицитом.

А с другой стороны, есть в этом какое-то проявление человеческой основательности, надежности. Ведь действительно не схватилась зубами и когтями! Может, раздумывает, примеряется, собирается с силами?

Основательность… Кому она нужна, эта основательность? Синоним ограниченности, отсутствия широты. С ней только и видишь, что перед тобой да впереди на шаг. Основательность и любовь несовместимы. Любви полет и легкость нужны.

Господи, сколько же можно мусолить одно упражнение? Учебник по географии еще не открывал. А мне, если сказать честно, ужасно хочется телевизор включить, расслабиться…

Златогуров еще не приспособился к своей машине, которую переделали под ручное управление. На большие расстояния не ходил, и никаких неприятных ощущений в ногах, напоминавших о прошлых муках, у него сейчас не было. Понимал, что болезнь осталась, но признаки ее, симптомы ушли; а тогда какая разница, есть эти самые склеротические бляшки или нет. Теоретически они есть у всех после тридцати пяти лет. Как говорится, было бы здоровье, а нездоровья он сейчас не чувствовал. Пусть вылечить не могут, главное — не чувствовать. С другой стороны, чувствуешь — следовательно, существуешь. Болит — следовательно, чувствуешь… Златогуров слишком много размышлял о своей болезни и в конце концов запутался. Хорошо, если бы больные не думали о своих болезнях, но такое невозможно.

Наверное, надо научиться делать вид. Тут уж характер, темперамент подсказывают линию поведения. Во всяком случае, Лев Романович на сегодняшний день мог принимать участие в жизни в полном, привычном для него объеме. Он ездил на машине, работал, выступал на совещаниях, делал все, к чему вынуждала его жизнь, даже пил и курил. Сегодня в своей жизни он был «задействован» на все сто процентов. Ему так сносно жилось, что он даже почти перестал набиваться всем и каждому с предложениями о всесторонней помощи. Но поскольку в характере его все же такая жилка существовала, новый приступ болезни грозил обострить златогуровский альтруизм. Человек познается в болезни.

Машину удалось поставить поближе к подъезду. Конечно, Лев Романович был в силах пройти и большее расстояние, чем от законной стоянки, но не использовать знак на заднем стекле, говорящий о ручном управлении, казалось просто кощунственным. Свыше его сил было не использовать то, чего нет у всех, а он сумел себе сработать. Он и позабыл, вернее, хотел бы забыть о причине этого своего успеха. Правда, заслуга его несомненна — полных оснований, полного права на инвалидность он еще не выработал, не нажил себе. Лев Романович бежал впереди своего свиста.

Машину он поставил там, где ставить нельзя, так как понимал, что ни один милиционер не осмелится снять номер с автомобиля, на котором знак «Р». Разве что выродок какой. Лев вышел из машины, открыл дверцу, подал руку Рае. Проверил, закрыто ли, и они неторопливо вошли в здание концертного зала, где сегодня был вечер старинного романса.

Концерт был в ранге дефицита. Ни Лев Романович, ни Рая не были большими любителями романса, как и вообще театрально-концертной жизни, но трудность с билетами гарантировала, что будет возможность показаться сразу многим людям из тех, что могли Златогурова списать со счетов в связи со слухами о его болезни. Лев должен был им показать себя.