Без выбора

Наша трагедия, во-первых, в том, что мы пошли на жертвы, когда во всем остальном мире они уже были "не модны". А во-вторых, не успели мы "отжертвоваться", как тут же снова и рухнули в пропасть. Снова у разбитого корыта, и напраслина жертвы вопиет... И просится на дубль... Потому что жертва не осознана.

На одном из политических процессов 70-х случился примечательный эпизод, по поводу которого можно было бы и этакий поучительный трактатик накатать...

Обвинитель задает вопрос свидетелю обвинения: "Давал ли вам такой-то для прочтения книгу Солженицына "Архипелаг Гулаг""?

"Давал", - отвечает свидетель. "И вы ее прочли?" - "Прочел". - "И как вы считаете, там правда написана или это клевета на Советский государственный и общественный строй?" - "Конечно, клевета". Тут бы обвинителю и остановиться - факт пропаганды подтвержден, чего еще, казалось бы. Но возжелал прокурор продлить "час торжества своего". "И последний вопрос: почему вы считаете эту книгу клеветой?" Свидетель хмурится, напрягаясь, отвечает, оглядываясь по сторонам: "Ну, если это правда, тогда как жить?.. Тогда жить... невозможно..."

Свидетель был не прав. Возможным оказалось не только жить и делать вид, что не слышишь многомиллионного стона рабского стада, не видишь чуть ли не ежедневных эшелонов с решетками и не знаешь, куда подевались твои соседи по этажу и подъезду. Возможным оказалось моральное, подчеркиваю, именно моральное, а не историческое, что еще бы куда ни шло - моральное оправдание жертвы социалистического построения, и оправдание это сформулировано не кем-нибудь, но интеллектуалами постсоветских времен. Правда о великой трагедии в первую очередь именно русского народа отдана на откуп и, соответственно, на извращенное потребление кому угодно... Трагедия сведена к фарсу...

"Двадцать миллионов положили, шестьдесят миллионов, сто миллионов",выкрикивают одни, кому народная беда обернулась аргументом-приемчиком для санкционирования хаоса.

"А вот и неправда ваша! - возражают другие, деловито пересчитав трупы. - Всего лишь каких-то два миллиона! А сколько из них обычных уголовников. Зато каковы достижения!"

Равнозначно корыстное отношение. Одним надо оправдать криминальный капитализм, другим - криминальный социализм. Обе позиции откровенно утробны, но у первой отнюдь не формальное преимущество на общем фоне "гуманизации" эпохи.

Так вот и случилось, что некоторая звучная часть русского патриотического голоса сама загнала себя в маргинальное пространство именно по причине того самого идеологического бессердечия, каковое столетия было чуждо русскому национальному сознанию и лишь в последние десятилетия социалистического бытия сформировалось в эталон "советскости" как таковой.

В сущности, русский патриотизм первых лет "перестройки", выявив исключительно верную интуицию относительно грядущего государственного развала, именно в государственном смысле оказался решительно безыдейным, поскольку все его позитивные ориентиры оказались как бы за спиной, а идти в бой с вывернутой шеей - дело заведомо проигрышное. Проигрышное не только перед лицом непосредственного противника, но и в глазах потенциального союзника - народа.

Каждому человеку своя жизнь видится исключительной. И это справедливо, ибо не бывает одинаковых жизней и судеб.

Исключительность своей судьбы я вычислил давно. Точнее, давно догадывался, в чем она состоит. Однако более-менее отчетливо сформулировал много позднее. Смысл моего открытия про самого себя заключался в следующем: жизнь ни разу не предоставила мне возможность волевого личного выбора.

Не было! Все, что случалось, случалось по стечению обстоятельств. Личный выбор, как я понимаю, предполагает наличие равных по возможности реализации альтернатив. Возможность реализации в данном случае, разумеется, следует понимать как сугубо субъективное представление самого человека, оказавшегося перед необходимостью выбора.

Итак, два обязательных условия: субъективно понимаемая равновозможность выбора и его необходимость. Сказал бы даже - неизбежность.

Так вот, ничего подобного я в своей жизни припомнить не могу. Все свершалось в силу сложившихся обстоятельств.

И в этом смысле жизнь моя прошла легко и безответственно. К примеру, многочисленные и некраткосрочные пребывания в лагерях и тюрьмах являлись возмездием не за принятые решения или поступки, а за непреодолимые обстоятельства, продиктовавшие те или иные решения и поступки. Потому и "возмездия" всегда понимались как неизбежные следствия обстоятельств, каковые я не имел права игнорировать. И если порой вскипал злобой или прочими недобрыми чувствами к некоему адресату, будь то человек, ведомство или даже государство, как виновнику своих неприятностей, то после непременно сожалел и стыдился как слабости...