Без шума и пыли

На самом деле — от самого себя-то чего таиться! — никаким диссидентом Миля не был и искренне считал себя идейным комсомольцем. Более того, в пятьдесят шестом — ему уже 20 стукнуло как-никак! — он всем сердцем не принял «разоблачение культа личности». Даже хотел выступить на комсомольском собрании, но слава богу, перед тем, как пойти в институт, посоветовался с родителями.

Тогда он услышал от отца довольно банальную, но очень запоминающуюся фразу: «Миля, не высовывайся!» Папа — бывалый литературный критик, который всегда умел держать нос по ветру и находить в чужих поэмах, романах и повестях то, что требовалось найти в связи с последними постановлениями и «целеуказаниями», — в считанные минуты очень доходчиво и убедительно разъяснил сыну, что одно лишнее слово, сказанное не в том месте и не в то время, может пагубно отразиться на его карьере и на всей дальнейшей жизни. Вредлинский-старший открыл Миле пару небольших тайн, которые в течение нескольких лет оберегали родители.

Например, Миля узнал, что принят во ВГИК по блату, потому что опусы, представленные им на творческий конкурс, были, строго говоря, не проходные. Какой-либо денежной или материальной взятки не потребовалось, но папа вынужден был написать хвалебнейшую рецензию на довольно серую книгу того товарища, который, в свою очередь, рецензировал опусы сына. Кроме того, юному Вредлинскому наскоро объяснили, что у него много неясностей с пятым пунктом анкеты, и потому шансов вылететь из комсомола (а потом автоматически и из института тоже!) будет намного больше, чем у других. Хотя многое из того, что сообщили родители, повергло Милю в шок, тем не менее именно с этого момента его принципиальность все больше стала сменяться прагматизмом.

В 1957-м, когда в Москве шумел VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Миля тоже ощутил шок. Парни в ярких, многоцветных рубахах, в джинсах, которые почему-то называли «техасами», в узеньких брюках-дудочках и тупоносых ботинках на толстенных яодметках из «манной каши»; девицы в коротких (немного выше колен, до мини еще было далеко!) многослойных юбках-колокольчиках, а то и в брюках, коротко стриженные или с «конскими хвостиками» (их тогда кое-кто называл «ЛХК», что расшифровывалось как «лошадка хочет какать»); многочисленные джаз-банды, наяривавшие рок-н-ролл,

— все это буквально сводило с ума. Ну и, конечно, многим хотелось заполучить от гостей какой-нибудь сувенир, значок или хотя бы монетку. А некоторые морально неустойчивые девахи еще и негритят себе заполучили. Может, у кого-то был и иной взгляд на этот фестиваль и его последствия, но Вредлинский и сейчас был убежден на сто процентов, что увлечение рок-музыкой, стиляги, фарцовщики и проститутки — все это началось в СССР именно с той поры.

А сам Миля хоть и помалкивал, но в душе как-то неосознан-чо завидовал тем ребятам, которые хоть и ведут ожесточенную борьбу против империалистических поджигателей войны, но все-таки имеют возможность носить такие шикарные вещи… I'* Да, тогда появились стиляги. Не только у них в институте, но и в других местах. С гривками, бакенбардами, смешными коками надо лбом, закрученными под Элвиса Пресли, с тоненькими усиками. Сперва на них просто косились, ржали, крутили пальцами у виска, но потом, конечно, решили подтянуть гаечки. Потому что с каждой неделей стиляг по Москве становилось все больше. Милиция и бригадмильцы — так вначале назывались дружинники — стиляг ловили, стригли налысо и сообщали по месту учебы. Вот тогда-то четверокурсник Вредлинский, будучи членом факультетского бюро ВЛКСМ, впервые близко познакомился с Павликом Мануловым.

Этот самый Павлик и еще двое — они учились на втором курсе — угодили в милицию как стиляги. Там их подстригли под ноль, и оттуда в комитет ВЛКСМ пришла зловещая бумага. Комитет спустил ее в факультетское бюро (его тогда называли «факбюро», но никто не знал английского до такой степени, чтоб смеяться над этим сокращением). Да и вообще, стилягам было не до смеха. Строгий выговор с занесением казался им тогда манной небесной.

Пожалуй, впервые в жизни Миля решал судьбы людские.

Стиляг вызывали по одному и, фигурально выражаясь, подвергали тому процессу, который описывается английским глаголом, содержащимся в слове «факбюро».

Первые двое — их фамилий Эмиль Владиславович уже не помнил — вели себя так, как и положено обреченным. Запинаясь и краснея, они истово каялись, обещали исправиться, убеждали бюро, что уже все осознали и никогда в жизни больше не наденут брюки-дудочки.

Но Москва слезам не верила. Две юные критикессы с третьего курса жаждали крови. С благородной яростью в глазах они каленым железом жгли низкопоклонцев и требовали очистить ряды Ленинского комсомола от потенциальных предателей. Одна даже предложила обратиться в КГБ, чтоб там проверили как следует, не завербованы ли эти стиляги Си-ай-эй, Си-ай-си или Интеллидженс сервис.

Представитель от парторганизации, правда, заметил, что компетентным органам виднее, они и так не дремлют. Дескать, если б что было, то ребята уже давно бы сидели.