Без переводчика

Андре Гретри — первый крупный композитор Валлонии.

Льеж почти не видел прославленного Гретри. По совету Вольтера композитор поселился в Париже. Там он сблизился с Жан Жаком Руссо. Сердцем, умом, музыкой своей Гретри был с теми, кто штурмовал Бастилию, свергал монархию.

Под стеклом разложены произведения композитора. Их множество. Его опера «Земир и Азор» недавно шла в Бельгии по телевидению. Особенно часто исполняется симфония Гретри «Сельский праздник», написанная на народные валлонские темы.

О, он не забывал своей родины, своего родного города. Он завещал Льежу свое сердце. Но родственник композитора, человек тупой и жадный, заявил, что завещание Гретри нехристианское. Сердце человека может-де принадлежать только церкви. Этот негодяй решил нажить деньги! Он сговорился с парижским кюре и решил выставить сердце Гретри в часовне, чтобы привлечь верующих и, конечно, собрать подаяния…

Тяжба из-за сердца Гретри, беспримерная по ханжеству и лицемерию, тянулась пятнадцать лет. В конце концов адвокаты Льежа победили.

— Вы видели памятник композитору на площади перед нашим Оперным театром? В постаменте есть оконце, и там горит свет. Оно там, сердце нашего Гретри.

Осмотр дома-музея окончен. Мсье Дюбуа выключает газ в изразцовой печке. Он устал и часто поправляет крахмальный воротник. Мы горячо благодарим его и выходим на улицу. Я забрасываю мадам Кольпэн вопросами.

Да, Дюбуа хранитель музея. Он и директор, и гид, и консьерж. Когда-то он играл в оркестре театра. Уволившись по старости, он стал работать в музее. Дюбуа и сейчас еще — а ему уже восемьдесят девять — роется в библиотеках, в архивах, добивается пожертвований на покупку экспонатов. Ведь город дает гроши… Старику помогает только его жена. Им предоставлена бесплатная квартира при музее. Оба получают крошечную пенсию.

— Вот и все, — заканчивает мадам Кольпэн. — Никакого жалованья.

Уже темнеет. Мадам Кольпэн ведет меня к памятнику Гретри. Падает снег. Он ложится на верха автомашин, заполнивших узкую центральную улицу почти сплошь. Их поток становится белым, контрастно белым в сумрачном городе.

Длинный, с позументом сюртук Гретри опушен мокрым снегом. Чуть наклонив голову в буклях, композитор приподнял руку, отбивая такт. Сердце его замуровано в кладке постамента. Оттуда, через маленькое оконце, льется красноватый свет.

Я не вижу ни огней рекламы, ни лучей от автомобильных фар, я вижу только, как пылает сердце Гретри.

Мысленно я еще не простился с домом на тихой улочке за Маасом. Как хорошо, что на свете есть люди, чьи сердца всегда светят другим!

Спор о прекрасном

Спор разгорелся интересный и горячий. Аргументы были под рукой, точнее, их можно было брать со стен. Спорили мы в галерее живописи, у картин современных художников. Спорили о прекрасном…

Трудно было бы, пожалуй, найти лучшее место для спора! ведь льежское собрание новой и новейшей живописи считается после музеев Парижа самым крупным в Западной Европе.

Я пришел сюда с группой наших писателей. Нас встретил Поль Ренотт — художник, профессор Льежской академии. Он приехал специально для того, чтобы поговорить с нами и показать нам свои работы.

Это живой, энергичный человек средних лет. Он относится к нам с дружеским интересом. Ренотт — член Общества Бельгия — СССР.

По залам он водит нас как хозяин: ведь многие экспозиции — дело его рук. Он разыскивал, приобретал картины для галереи, не раз реставрировал полотна, пострадавшие во время войны.

Его собственные картины стояли, прислоненные к стене. Их еще не успели повесить. Это были его самые последние работы.

Ренотт повернул одну картину к нам, повернул с трудом, так как это было не полотно, а квадратный лист металла.

— Я ищу новые способы изображения, — сказал художник. — Все меняется, не правда ли? И живопись тоже…

На тусклый металл набросаны перистые мазки — рыжеватые, серебристые, почти белые. Узор в декоративном отношении интересный, но…

Первым нарушил молчание самый неразговорчивый из нас, эстонец Ааду Хинт.

— Что это такое? — спросил он прямо.

— Абстракция, — сказал Ренотт. — Видите ли, я применил совершенно новую технику. На поверхность металла накладываются синтетические краски, а также аппликации, то есть тонкие срезы других металлов. Затем картина обжигается в печи, подобно тому как поступают с изделиями из керамики.

Он проговорил все это очень деловито, тоном инженера, объясняющего рабочий чертеж.

— Все-таки что это такое? — настойчиво повторил Ааду Хинт.

— Я могу вам сказать, но зрителям это знать, конечно, не обязательно, — сказал Ренотт. — Это симфония Вагнера.

Симфония?! Этого никто из нас не ожидал. Мне вспомнился Театр граммзаписи в Праге. Там концерты пробовали сопровождать игрой красок на экране.

Мы добросовестно старались найти в картине Ренот-та хоть что-нибудь общее по настроению с музыкой Вагнера, такой сложной и сдержанной. Но тщетно. Не ясно, причем тут Вагнер?

— Название можете подобрать сами, — сказал вдруг Ренотт. — Разве в этом дело? Каждый видит то, что ему представляется. Бывает, вас привлечет даже трещина в стене или пятно.