Без игры

— Сказала ей?.. Слыхала? Галя, ты это понимаешь? Крышка. Их сегодня ночью взяли!

— Н-нет... — запинаясь, безуспешно стараясь сосредоточиться и понять, выговорила Галя. — Откуда это могут знать... Я еще подожду... А все машины вернулись, правда?

— Нет, голубушка, не все. Одну Инспектор в сугроб перевернул.

— Какой инспектор?

— Это секретный вопрос. Он таксистом ездил. Они его хотели... того. Вот их и схватили.

Она послушно дала себя увести в ближнюю шоферскую кафе-столовую. Там было еще закрыто. На стук отперла и нехотя впустила их знакомая сонная буфетчица, на ходу подвязывавшая служебный белый фартук.

Втроем они уселись за холодный столик и стали ждать.

— Ну, вам чего? Посетители! — крикнула буфетчица из-за занавески. — Чего вам невтерпеж!

— Горячего кофе, свежей сдобы и с приправой.

— Только коньяк, имейте в виду.

— Имей совесть, на какого черта мне коньяк?

— Пей голый свой кофий.

— Кла-ава! — с горьким упреком, с горестным изумлением протянул Сорокин.

— Вот тебе и Клава! — буфетчица поставила перед ними по чашке черного кофе и три сдобы на маленькой тарелочке. — Так коньяк будете?

— Им, — Сорокин показал ей на Галю и Калачеву.

Калачева спокойно показала на Галю:

— Ей.

Буфетчица принесла на подносе одну рюмку коньяку, Калачева вылила ее в кофе Гале. Никто и не думал притрагиваться к кофе.

— Вон они где! — с улицы ворвался, ежась и потирая руки, новый таксист. Он подсел четвертым к столику, поманил всех пальцем, чтоб нагнулись, и когда головы сдвинулись, еле удерживая возбуждение, таинственно сдерживая до хрипоты голос, заговорил: — Все уже известно, ребята узнали в точности как было. Всего бандитов было четверо, да нарвались они на Инспектора... а Инспектор этот с нашего парка машину брал и все ездил, понимаешь, свою башку подставлял под удар, ну, они все разом на него набросились, а он приемы знает, одного прямо выбросил из машины, тот на коленях так и остался стоять на проезжей части, другого через плечо, остальных головами: бяк! — друг об дружку, тут их всех голыми руками, как апельсины с дерева, побрали, правда, самого его в «Скорую помощь» отправили.

— Поймали? Верно говоришь, этих самых поймали? — громко ахнула буфетчица из-за прилавка.

— Этих самых.

— Ну, ребята, пропадай все пропадом! Ну, ребята, что же вы сидите молчите!

Она похватала со стола чашки и принесла их через минуту обратно. В них было по-прежнему черно от кофе.

— Пейте разом, я унесу.

— Вот это кофий, — сказал Сорокин и, откинувшись на спинку, закурил.

— Ну, доложу я вам, братики, — мечтательно сказала Калачева, — первого милиционера, какой меня остановит штрафовать, я поцелую! Поцелую!

Все смотрели на Галю, она, удерживаясь, чтоб не морщиться, допила свой кофе с рюмкой коньяку и ничего не почувствовала. Ей хотелось спрятаться куда-нибудь и остаться одной, чтобы понять, что, собственно, изменилось для нее самой. Ведь ничего измениться не могло, а все-таки что-то вдруг совсем изменилось.

Вот все смотрят на нее и как будто чего-то ожидают. Почему Калачева, Сорокин торопились ее отыскать, поскорей ей рассказать. Вид у них был торжествующий, точно они несли ей радостную весть. Как будто какая-то весть для нее могла быть радостной. Все их поведение по отношению к ней казалось нелепым, но на самом деле нелепости не было, и она это понимала. Ей казалось даже, что хорошо бы было их поблагодарить...

— Ну, Галя, как ты теперь... будешь?.. — неуклюже спросил Сорокин. Вопрос был чудовищно бестактным. Во всякое другое время, но, оказывается, сейчас можно было все. И он смотрел на нее с нежностью. Можно подумать, что он радовался за нее, хотя это опять-таки было нелепо.

— Она у нас молодец, — сказала Калачева, потянулась и поцеловала Галю в щеку.

Галя чувствовала себя так, как будто она маленькая, а вокруг нее взрослые, и все почему-то ее любят и чего-то ждут.

— Мне холодно, — сказала она Калачевой. — Кажется, я чтой-то озябла.

...После того первого захода, когда, по собственному его выражению, он освоил из маминых фондов две сотняги, Андрей терпеливо прослушал до самого конца полный ролик звукозаписи «маминого самовыражения».

Если б она что-нибудь упустила, он мог бы ей подсказать: «А теперь пора о том, что ты живешь только ради детей, а тебе самой ничего не надо!» — или: «У тебя было одно только платье и резиновые тапочки в Зинкины годы». Он наизусть знал весь ролик до конца и выслушивал производимые им звуки с приличным видом сочувственного внимания, стараясь ни разу не зевнуть.

Чем больше мать словами, да и делами, показывала, что живет ради счастья Андрея и, во вторую очередь, Зины, чем больше жаловалась на то, что жила не так, как они — с автомобилями и дачами, тем равнодушнее он к ней относился. Это только подтверждало его мысль, к которой он давно уже пришел, что они люди совсем разной породы. Он не был жесток и старался не выказывать перед матерью несомненного своего превосходства во всем, что имело в его глазах цену.