Без единого выстрела

Первая мировая война была войной империалистической, войной за передел колоний. Колониями владели Англия, Германия, Франция. Но Россия, такое же империалистическое государство, как и другие, входила в это переплетение экономических, военных и политических интересов. Передел мира, писал В. И. Ленин, «не мог на основании капитализма произойти иначе, как ценою всемирной войны»*.

Но накануне войны Россия была уже чревата революцией. Вот почему то, что делали русские военные патриоты-разведчики, заносилось в архив истории уже не только по ведомству царской России. На их дела в той или иной мере падал отблеск приближавшейся революции.

Подвиг разведчика Колаковского, разоблачившего германского агента Мясоедова, ждет еще подробного и скрупулезного исследования военных историков. Когда эта работа будет проделана, версия, изложенная нами, обретет новые детали, а возможно, иной ракурс. Вот почему на том, что рассказано на этих страницах, рано ставить точку.

* * *

Решетки на окнах были легки, шуточны, однако, когда арестант потрогал их, воспользовавшись отлучкою немца, к нему приставленного, убедился — не выломать, сделаны, что называется, от души, не на один день...

— Еще раз расскажите подробно, как вы попали в плен? — спросил офицер генерального штаба германской армии, чиновник бюро разведки Бауэрмайстер, говоривший по-русски свободно, без акцента (чему, впрочем, удивляться — до мая 1914 года жил в Петербурге как русский подданный, подвизался в сфере страхования имущества).

—  Вы же знаете... Ваши солдаты схватили меня контуженным; патронов к нагану не было, отстреливаться нечем...

—  Бедненький русский офицер... Нечем отстреливаться... Японцы в таких случаях кончают жизнь кинжалом.

—  Кинжалы для русских офицеров поставляли до войны ваши заводы, клинки слишком быстро ржавели и крошились; не харакири ими делать, а старикам пятки щекотать...

—  Стоит ли так злобно отзываться о нашей военной индустрии?

—  Стоит. Это для вас она военная, для нас — изменническая.

—  Изволите по-прежнему дерзить?

—  Нет. Просто называю кошку кошкой...

—  Так ведь это и есть высшая форма дерзости!

—  В моем положении она-то и есть спасение...

—  Ваше имя?

—  Вы же знаете...

Бауэрмайстер по-прежнему словно бы не слышал собеседника, сказал еще раз, бесстрастно, будто со стороны:

—  Имя?

—  Яков.

Бауэрмайстер повторил удовлетворенно, словно бы любуясь чем-то, одному ему видным:

—  Яков... Прекрасно... Яков... Почти Якоб, очень близко к прусскому, не находите?

—  Нахожу, отчего ж нет? Русы и прусы — одного рода племя.

—  Ну, так-то резко б не надо...

—  Не привык таить мнение...

—  Придется и этому выучиться... Итак, Яков... Имя отца, пожалуйста.

—  Вы знаете...

—  Пожалуйста, имя отца?

—  Павел.

—  Павел. Почти Пауль. А может, и впрямь, русы и прусы? — улыбнулся офицер генерального штаба. — И наконец, фамилия?

—  Колаковский.

—  Что-то есть в звучании польское, не находите?

—  И отец и дед мой православные, католиком никто в роду не был.

—  Не верите в теорию крови?

—  Не верю.

—  Только «дух определяет личность»?

—  Только.

—  Ну а как же тогда прикажете понять, что вы, православный, русский... Кстати, какой полк?

—  Перед вами лежат мои данные, господин Бауэрмайстер.

—  Вот я их и намерен перепроверить.

—  Тогда я отказываюсь говорить с вами. Я — офицер, и слово свое почитаю абсолютным... Коли я сказал о своем согласии, извольте мне верить, а не устраивать пустые перепроверки... Мы так в гимназии баловались, в шестом еще классе, слабеньких духом пугали, начитавшись «Бесов»...

—  Вы стали значительно более говорливым, после того, как мы подкормили вас в лазарете...

Колаковский откинулся, словно от удара:

—  Вы своему начальству доложите: отныне я вообще говорить с вами перестаю и предложение свое беру обратно.

—  Поздно, Яков Павлович. Ваше согласие служить германской разведке уже зафиксировано на фонографе, так что отказ ваш невозможен. Очень сожалею. В случае отказа мы ошельмуем вас в глазах офицеров двадцать третьего пехотного Низовского полка... Хотите послушать запись нашей беседы, когда вы в первый раз изволили дать трещинку? А я, словно капля, в трещинку юрк, юрк и затаился... И ждал, пока мороз ударит... Лед камень рвет, словно порох, Яков Павлович...

—  Ну и какой же вам смысл меня шельмовать? Каков прок? — спросил Колаковский, хрустнув пальцами так, что гримаса свела лицо немца.

—  Прок таков, чтоб другим было неповадно финтить! — отрезал Бауэрмайстер.

Колаковский поднялся из-за стола, попросил:

—  Встаньте, пожалуйста.

—  Это еще зачем?

—  Я ударю вас по лицу, дабы вы имели основание вызвать меня на дуэль.

Бауэрмайстер вздохнул, закрыл глаза, долго сидел недвижно, потом откашлялся:

—  Хоть я и могу вас швырнуть в карцер, ибо вы наш пленник, но тем не менее прошу принять мои извинения, Яков Павлович... Простите, милый, но в разведке проверка — вещь необходимая, мы ж вам — коли передадим петербургскую агентуру — вручим судьбы людей, наших друзей, так что простите, бога ради, Яков Павлович, и не держите на меня зла, коли можете...