Беверли-Хиллз

Она, оказывается, как все присутствующие, уже прожила множество жизней, и каждая предшествующая жизнь наложила отпечаток на их сегодняшнее существование и может обогатить их неисчерпаемыми сокровищами тысячелетнего опыта. Прошлое, настоящее и будущее – все заключается в личности индивидуума, и он, уверовав в это, уже начинает ощущать себя не смертным ничтожеством, а участником великого процесса истории.

– Я останусь той, какая я есть! – заявила Каролин, и хор послушно вторил ей. И Кристина тоже.

Роберт уже по-настоящему рассердился. Эта ведьма несет вздор, которым до нее забивали уши доверчивых простаков тысячи шарлатанов-проповедников с той поры, когда это стало прибыльным бизнесом. И опять дураки попадают в ту же ловушку. Стоит только поглядеть на лица его обалделых соседей по ряду и на личико Кристины – просто жуть берет. Он не верил собственным глазам. Его дочь, милая, умная Кристина!

Ее черты как бы размылись, потеряли человеческое выражение. Лицо стало похоже на гладкий обмылок дешевого мыла, к которому уже неприятно прикоснуться. Вот что делает стерва Киркегард с элитой Беверли-Хиллз, а уж как эта гадина разгуляется, если ее выпустить в массы безграмотных, суеверных бедняков.

– И будущее, и прошлое – все едино, и все во мне, – таинственным шепотом, однако слышимым на весь зал, возвестила Каролин.

Роберт поднялся с места. Он уже вдоволь наслушался этой чепухи, с него хватит. Он не удосужился даже сказать Кристине, что уходит, и попрощаться. Дочь его пребывала в трансе, душа ее витала в высших сферах, и обращаться к ней было бесполезно.

Роберт постарался произвести как можно больше шума, протискиваясь меж тесных рядов, заполненных «зомби», и спотыкаясь о вытянутые ноги.

Каролин углядела со сцены, что некая личность, не поддавшаяся гипнозу, покидает зал. Этот растиражированный киноэкраном профиль был ей, конечно же, знаком. Но это не лишило ее апломба. Даже наоборот. Всегда, в любой аудитории обнаруживаются скептики.

Зато зрелище массы обращенных к ней лиц, исполненных благоговения, впрыснуло в нее дополнительную порцию энергии. Какое это наслаждение – властвовать над людьми. Они уже лишились собственной воли, веры, знаний, – они уже обрекли себя на рабское служение своей повелительнице Каролин Киркегард.

– Поднимите руки над головой, – приказала она, и тысяча рук взметнулась вверх. – Мы все братья и сестры и принадлежим Вечности.

Роберт старался не слушать эту белиберду, которая назойливо лезла в уши, пока выбирался на свободное пространство. Он привык, что сотни любопытных глаз следят за ним, когда он появляется в общественных местах, и стоически нес это тяжкое, но в чем-то и приятное бремя суперзвезды. Но сейчас публика была так поглощена лицезрением Каролин, что его просто не замечали. Он испытал чувство обиды и укол глупой ревности. Харизма Киркегард вмиг лишила его заслуженного великими трудами статуса.

Впрочем, у выхода стоял человек, который смотрел только на него, а не на эту шарлатанку. Причем Роберту показалось, что он где-то видел его прежде. Когда их взгляды встретились, это сразу вызвало у него раздражение, что отразилось и на лице. Но человек не смутился. Наоборот, он ответил Роберту сочувственной улыбкой, давая понять, что догадывается, по какой причине тот покидает зал, что затронуто его эго, и поэтому знаменитый киноактер сейчас пребывает не в лучшем расположении духа.

Роберт уловил в этом взгляде, устремленном на него, легкую насмешку и мгновенно напустил на себя каменно-неприступный вид, минуя эту полузнакомую ему личность, не удостоив ее и кивком. Черт с ним, кто бы он ни был!

Но человек, которого Роберт Хартфорд с такой нарочитой небрежностью оставил у себя за спиной, совсем не огорчился тем, что киноактер не признал в нем давнего знакомого. Прислонившись к обитой темным дубом стене холла, он, чуть поворачивая голову, мог почти одновременно наблюдать за тем, что творится в банкетном зале «Сансет-отеля», и любоваться романтическим пейзажем, открывающимся за прозрачной стеклянной стеной, которая отделяла «Сансет-отель» от неумолчного Тихого океана и суетного мира.

Внешне он вполне соответствовал той публике, какая допускается в холл без унизительного допроса. Костюм на нем был темно-синим и отлично сшитым, голубая рубашка и в тон ей безукоризненно завязанный дорогой галстук – стандартный облик делового джентльмена, готового выступить хоть по телевидению, хоть на заседании директоров компании. И выражение лица было под стать одежде – решительное и агрессивное, когда улыбка растаяла, сменившись язвительной гримасой.

Дэвид Плутарх опоздал всего лишь на пару минут к началу представления, но уже не нашел себе места в зале. Он не собирался надолго здесь задерживаться, но вскоре уже никакая сила не могла увести его отсюда. И дело было не в словах, произносимых, а вернее льющихся, как раскаленная лава, из уст этой женщины, а ее внешний облик.