Бета-самец

«Хорошо, что болтливая, — мимоходом отметил Топилин. — Слова сейчас не помешают. Особенно такие. Вот какие-нибудь такие в самый раз».

И Катя — в самый раз. В часы мимолетных депрессий, следуя классическому рецепту, Топилин предпочитал сисястых, которые глупей. Они тонизировали и примиряли с окружающей средой. В то время как глупые без сисек обостряли ощущение бессмысленности.

— А еще я в последнее время стала замечать, что цифры забываю. Это вообще засада. Например, к подружке потусить пришла, а номер квартиры забыла. Капец. То ли 22, то ли 33. Наугад набираю, они, козлы, меня не впускают. Ваще! Потом на работе забыла номер ряда, в который бакалею выкладывают. Потом день рождения сестры. Не этой, а другой, двоюродной. Пятого мая или седьмого?

Из Катиных цифр в голове соткался и раскосматился буйной бородой математик Перельман, который сначала доказал неведомо что, а потом учудил неведомо что.

— Катерина, — переходя вдруг на «вы», перебил Топилин очередной монолог о забытых цифрах. — А давайте-ка выпьем за Перельмана.

— За кого?

— За Перельмана. Который математик.

— О! Я один анекдот знаю про математика. Короче, встречаются две подруги. Одна такая: «Как твой парень? Все еще занимается математикой?» Другая: «Не хочу больше слышать об этом мерзавце. Вчера позвонила ему, а он сказал, что приехать не может, потому что трахается с тремя неизвестными».

Пить за Перельмана расхотелось.

— Так что за Перельман? — спросила Катя, отсмеявшись.

— Сотрудник мой. У него вчера день рождения был.

— Ты что, математик?

— Почти. Инвестор.

Задумавшись над услышанным, Катя пожала плечом, отчего кот на ее майке удивленно шевельнул бровью.

Выпили.

— Так вылетит что-нибудь, и хоть ты лопни, — сказала Катя, ставя фужер на стол и облизывая губы. — В последний раз, прикинь, забыла пароль на пластике. И бумажку, где записывала, потеряла. Не могу вспомнить, и все. Неделю мучилась.

И Топилин вспомнил про Милу. И про полный багажник еды, купленной позавчера.

— Почапала я в банк, что делать. Вышла на остановке — и вспомнила. Вот, блин, как будто на стене передо мной циферки написались: девяносто восемь… — она осеклась и огляделась. — Короче, вспомнила.

Скоро Катя отправилась в туалет, Топилин расплатился и вышел из бара.

Было начало первого, но казалось — глубокая ночь. Тишина, машин не слышно.

«Ничего, — решил Топилин. — Разбужу, извинюсь».

Телефон милой Милы был отключен, и что-то подсказывало Топилину, что для него он отключен навсегда. Внесен в черный список, отлучен и предан анафеме. Ехать и просить прощения не хотелось ни в коем случае. Да и как знать, вдруг кто-то другой уже занял его место в этом гнездышке гарантированного позитива.

Мэйл пошлю: «Решил жениться. Не поминай лихом».

Ватное небо свесилось низко, на самые крыши. В клочковатый разрыв выглядывала луна. На лавочке возле автобусной остановки лежал, подрагивая, человек — икал.

Топилин пристегнул ремень, завел и медленно, на черепашьей скорости, отправился на набережную. Уже и не припомнит, когда садился за руль под мухой. Боязно. Есть мнение, что беда не ходит одна. Мало ли… Подсунет ему костлявая Сережиного товарища. Одного из тех, бывших коллег, — в ботиночках, измазанных рыжим суглинком. Выйдет такой на середину дороги, галстук по ветру, макушка в лунном отливе, прокричит на весь ночной Любореченск: «От Сереги, дружка моего незабвенного, пламенный привет!» — и шлеп под колеса… А все же нужно рискнуть. Устроиться с бутылкой у реки, пустить себя корабликом по течению. Посмотрим, что из этого получится. Вдруг подумалось: давно не оставался наедине с собой. Странное наваждение. Холостой, бездетный — что и говорить, он часто оставался один.

Встал подальше от моста, вышел. Вокруг густые тени. За каменным парапетом тлеет река. Противоположный берег, застроенный складами и причалами, изодран фонарями в черно-белые лохмотья. В районе грузового порта заломлены к небу остроугольные конечности кранов.

В багажнике пованивало протухшим мясом. Взяв пакеты, Топилин пересек аллею и выложил ношу на лавку.

Отошел в сторонку, устроился с бутылкой бурбона над бормочущей зыбкой водой, облокотившись на широкий парапет. Вокруг не было ни души, но откуда-то из темноты доносился истошный дурашливый смех, напоминавший лай гиены. Подростки: помечают ночную территорию.

Под эти зверские звуки Топилин отпил — и обреченно подумал, что вряд ли посещение набережной принесет ему что-то, кроме очередного приступа любореченского неуюта.

У Анны с мужем все было кончено еще до того, как он шагнул Антону под колеса.

Зря она об этом заговорила.

Прицепилась как банный лист.

Вот делать тебе, Саша, больше нечего, как думать о ее отношениях с покойным мужем.

Река разливала угрозу — некормленая пустота, подползающая вплотную. Даже хохот гиен — для пущего правдоподобия.

Снова лезла в глаза полоска шеи под обрезом траурного платка.

Отпил еще. Алкоголь наотрез отказывался входить в контакт с организмом.