Бесы (Иллюстрации М.А. Гавричкова)

Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «Ну что, если где-нибудь тут за кустом сидит этот Федька; ведь, говорят, у него где-то тут целая шайка разбойников на большой дороге? О боже, я тогда… Я тогда скажу ему всю правду, что я виноват… и что я десять лет страдал за него, более чем он там в солдатах, и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles; il prendra les roubles et il me tuera tout de même».[238]

От страху он неизвестно почему закрыл зонтик и положил его подле себя. Вдали, по дороге от города, показалась какая-то телега; он с беспокойством начал всматриваться:

«Grâce а Dieu[239] это телега, и – едет шагом; это не может быть опасно. Эти здешние заморенные лошаденки… Я всегда говорил о породе… Это Петр Ильич, впрочем, говорил в клубе про породу, а я его тогда обремизил, et puis,[240] но что там сзади и… кажется, баба в телеге. Баба и мужик – cela commence а être rassurant.[241] Баба сзади, а мужик впереди – c’est très rassurant.[242] Сзади у них к телеге привязана за рога корова, c’est rassurant au plus haut degrè».[243]

Телега поровнялась, довольно прочная и порядочная мужицкая телега. Баба сидела на туго набитом мешке, а мужик на облучке, свесив сбоку ноги в сторону Степана Трофимовича. Сзади в самом деле плелась рыжая корова, привязанная за рога. Мужик и баба выпуча глаза смотрели на Степана Трофимовича, а Степан Трофимович так же точно смотрел на них, но когда уже пропустил их мимо себя шагов на двадцать, вдруг торопливо встал и пошел догонять. В соседстве телеги ему, естественно, показалось благонадежнее, но, догнав ее, он тотчас же опять забыл обо всем и опять погрузился в свои обрывки мыслей и представлений. Он шагал и, уж конечно, не подозревал, что для мужика и бабы он, в этот миг, составляет самый загадочный и любопытный предмет, какой только можно встретить на большой дороге.

– Вы то есть из каких будете, коли не будет неучтиво спросить? – не вытерпела наконец бабенка, когда Степан Трофимович вдруг, в рассеянности, посмотрел на нее. Бабенка была лет двадцати семи, плотная, чернобровая и румяная, с ласково улыбающимися красными губами, из-под которых сверкали белые ровные зубы.

– Вы… вы ко мне обращаетесь? – с прискорбным удивлением пробормотал Степан Трофимович.

– Из купцов, надо-ть быть, – самоуверенно проговорил мужик. Это был рослый мужичина лет сорока, с широким и неглупым лицом и с рыжеватою окладистою бородой.

– Нет, я не то что купец, я… я… moi c’est autre chose,[244] – кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что пошел уже рядом с коровой.

– Из господ, надо-ть быть, – решил мужик, услышав нерусские слова, и дернул лошаденку.

– То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? – залюбопытствовала опять бабенка.

– Это… это вы меня спрашиваете?

– Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту у вас сапоги такие…

– Сапог военный, – самодовольно и значительно вставил мужик.

– Нет, я не то чтобы военный, я…

«Любопытная какая бабенка, – злился про себя Степан Трофимович, – и как они меня рассматривают… mais, enfin[245]… Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».

Бабенка пошепталась с мужиком.

– Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезем, если только приятно станет.

Степан Трофимович вдруг спохватился.

– Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я тут влезу?

«Как это удивительно, – подумал он про себя, – что я так долго шел рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта “„действительная жизнь” имеет в себе нечто весьма характерное…»

Мужик, однако, всё еще не останавливал лошадь.

– Да вам куда будет? – осведомился он с некоторою недоверчивостью.

Степан Трофимович не вдруг понял.

– До Хатова, надо-ть быть?

– К Хатову? Нет, не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком; хотя слышал.

– Село Хатово, село, девять верст отселева.

– Село? C’est charmant,[246] то-то я как будто бы слышал…

Степан Трофимович всё шел, а его всё еще не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его голове:

– Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я – профессор, то есть, если хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c’est comme за qu’on peut traduire.[247] Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.

– Полтинник с вас, сударь, дорога тяжелая.

– А то нам уж оченно обидно будет, – вставила бабенка.

– Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C’est encore mieux, j’ai en tout quarante roubles, mais…[248]

Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.

– Это… это как же сзади корова? – спросил он вдруг сам бабенку.