Бестужев-Рюмин

Павленко пишет, что Бестужев-Рюмин снова проявил усердие и организовал от вельмож челобитные с просьбой назначить Бирона регентом. Анисимов указывает, что челобитную подписали чиновники 1-го и 2-го классов, и Трубецкой отдал её Бирону. С этого момента, пишет историк, документ исчезает из нашего поля зрения. По всей видимости, Бирон посчитал действия сановников малоубедительными и решил прорваться к власти силой. Он знал, что «челобитчики» признают его регентом в любом случае — согласится ли с его назначением умирающая царица или нет. И сгруппировавшаяся вокруг него верхушка или, по меткому выражению английского посла Э. Финча, «хунта» собрала более солидную группу сановников и военных — около 190—195 человек — и заставила их подписать «добровольное обязательство» содействовать назначению Бирона в регенты. По словам Бирона, Бестужев-Рюмин говорил так своему патрону: «Ежели-де Ея императорское величество оное(завещание. — Е. А.) не подпишет, то оное дело уже совсем от всех классов даже до капитанов-лейтенантов от гвардии апробовано».Бирон предупредил Бестужева, чтобы всё это не стало известным Анне Леопольдовне и принцу Антону.

Но возня вокруг сбора подписей всё-таки дошла до родительской пары, и тогда на них были направлены всё те же «активисты» — Миних, Черкасский и Бестужев. Они добились согласия Анны Леопольдовны на избрание регентом Бирона. Как это случилось, история пока умалчивает. Правда, пишет Анисимов, в какой-то момент из Акта о назначении регента выпал пункт о единоличном воспитании малолетнего принца временщиком, без участия его родителей. Было ли это платой за согласие матери Ивана Антоновича, сказать трудно. Скорее всего, так оно и было: на сговорчивость Анны Леопольдовны будущий регент милостиво ответил согласием не разлучать её с ребёнком.

А 16 октября Бирон бросился на колени перед своей умиравшей благодетельницей и стал умолять её подписать Акт. В уговорах принял участие «выздоровевший» вдруг Андрей Иванович Остерман. Вдвоём им удалось убедить умиравшую императрицу в необходимости подписать документ. И Анна Иоанновна сдалась и подписала. Дальше документ был спрятан в шкатулке то ли женой Бирона, то ли придворной дамой подполковницей А.Ф. Юшковой.

Последним словом императрицы на этом свете было примечательное слово: «Не бойсь! [37]»Относилось ли оно к русскому народу, к Бирону или ещё к кому (чему), узнать теперь не дано. Спальню умершей Анны Иоанновны вошедшие сановники хотели было опечатать, но Бирон и Бестужев-Рюмин стали настаивать на том, чтобы сначала огласили «бумагу» — а то вдруг она запропастится! Когда «бумагу» открыли, она оказалась помеченной рукой умершей 6 октября… Ещё одна тайна: то ли свидетельство политического жульничества Бирона и его «хунты», то ли непредсказуемость поведения Анны Иоанновны, вдруг передумавшей и приказавшей достать бумагу из-под подушки в тот же день, как её подали.

Как бы то ни было, Трубецкой зачитал присутствовавшим содержание «бумаги».

Когда Бестужев-Рюмин некоторое время спустя будет вместе с Бироном арестован и ему предъявят соответствующее обвинение, то в тексте обвинения (пункт 7), пишет Анисимов, окажется разительная вещь: Акт о регентстве был переписан набело 7 октября, но датирован он был 6 октября, а подписан… 16 октября. Одновременно был заготовлен дубликат Акта без даты, оставшийся не подписанным и «оставшимся без действия». Обвинение, видимо, справедливо полагало, что это «в запас было сделано… ежели б Ея императорское величество не изволила б 6-м числом подписать, а повелела число поставить тогда, как апробовать соизволила, то можно б было то число вписать…».

По версии обвинения, Бестужев, обнаружив, что Акт был «апробован» лишь 16 октября, а проставленная на нём дата гласила «6 октября», неделю спустя сделал подлог, записав в своё и Бироново оправдание, что дату «6 октября» следует предать забвению, а везде объявить фактическую дату подписания. Что имелось в виду под словами «предать забвению», ни Бестужев, ни следствие не объяснило.

Итак, существует сильное подозрение в том, что при назначении Бирона регентом произошёл грубый подлог. Новая власть, олицетворённая в Анне Леопольдовне и в знакомых нам членах «хунты», исключая арестованного Бестужева, интереса к расследованию дела по понятным причинам не проявила. Свершилось то, чего так сильно желали при русском дворе немцы и о чём в октябре 1740 года витиевато написал в Париж Шетарди: «…Здешний народ близится к моменту освобождения от ига иностранного министерства, чтобы подчиниться господству иностранной династии».