Бессонница в аду

Двадцать лет она жила для мужа, для сына, всегда торопилась домой, чтобы приготовить ужин, создать уют, нагладить надоевшие рубашки, — муж требовал, чтобы каждый день была свежая, и сделать уроки с сыном. Она никогда не участвовала ни в каких «междусобойчиках» после работы — не отмечала с сотрудниками праздники, дни рождения, не обмывала чужие повышения, потому что ей всегда обязательно нужно было забежать в магазин, зайти в начале семейной жизни в детсад, а потом в школу, частенько — в детскую поликлинику, да все не перечислишь. Такой была ее жизнь, этот человек все угадал. Но пока сын учился в школе, это было оправданно: кто-то же должен был водить ребенка в ясли, поликлинику, сидеть с ним на больничных, помогать мальчику в учебе, сам бы он не потянул. А вот чем она будет заниматься, когда Алешка покинет дом, уедет в институт? Маша уже не раз над этим задумывалась. И впрямь, зачем ей жить? Продолжать наглаживать Вениамину рубашки? Высокомерный Хан прав, она больше не нужна не только человечеству, — если так рассуждать, то половину населения Земли можно считать не нужной, — но и своим близким…

— Ради чего тебе жить? Ради пирожков, которые проще купить готовые, ради сплетен с соседками? Чего тебе ждать от жизни? Только внуков, чтобы постирать пеленки? И тянуть из государства пенсию?

— Я еще работаю… — повторила она.

— Сколько же тебе лет?

— Сорок пять…

— Господи, да у тебя даже не хватило ума вовремя заняться собой! Тебе же на вид пятьдесят пять! Настоящие женщины так не опускаются! Вон Гурченко, сколько ей? Семьдесят? А как она выглядит, молодых девчонок могла бы играть!

Мария отвернулась к окну. Что тут можно сказать? Объяснять, что ее брак не раз был на грани развала, и что она прилагала столько сил, чтобы сохранить его, а платила за это своими нервами, ранними морщинками? Что родители мужа болели по очереди, и ей пришлось ухаживать за ними, а они, к тому же, все время жаловались сыну на плохой уход? Она из кожи лезла, пытаясь им угодить, возилась с ними, а ее мать в это время тихо угасла, без всяких жалоб, и Мария до сих пор винила себя за то, что проглядела, не заставила ее вовремя лечиться… Да и сама она в последние годы вдруг начала без конца болеть… Когда столько несчастий сразу сваливается на человека, вряд ли у него остаются желание и силы заниматься своей внешностью. Хотя есть у нее знакомая, та все выдержала… Что поделаешь, она не такая, ну не борец, не смогла противостоять ударам судьбы. Да, выгляди она сейчас моложе, ее бы небось не взяли сюда с такой целью…

В отражении на стекле она увидела, что этот неприятный человек все так же злобно смотрит на нее. И почему он ей показался в первый момент таким красивым? Набросился, как коршун…

— Ну что, нечего сказать, клуша? — и совершенно не в тему, продолжил: — Как от бессонницы избавиться, не знаешь?

— Молоко горячее помогает…

— Пойди, нагрей, — распорядился он, и вдруг добавил: — И себе тоже. Вон там кухня, если закрыта — ключ вверху, пошарь над дверью.

Судя по выражению его лица, сейчас было лучше не спорить, она почувствовала: в случае неповиновения можно ожидать чего угодно — еще один удар плетью или кулаком или он вообще убьет ее… И Мария пошла, какой смысл вставать в позу, отказываться выполнять его распоряжения, ускорять свою смерть, если ей и так осталось жить немного? Если уж с красавицей Ритой так обошлись, то ей и вовсе нельзя надеяться на человеческое отношение.

На кухне она увидела громадный двухстворчатый холодильник, он оказался буквально забит свертками, пакетами и мисками с продуктами. Но пакетов с молоком что-то в нем не было. На средней полке, прямо перед ней, стоял керамический кувшин. Мария заглянула — молоко. Надо же, в кувшине хранят, что за странная прихоть — переливать молоко из пакетов в кувшин? Разыскала небольшую кастрюлю, налила в нее на глазок пару стаканов и поставила на плиту. Потом нашла две большие фарфоровые кружки и с горячим молоком вернулась в холл. Шеф сидел снаружи у распахнутой двери и трепал холку большой сторожевой собаки. Овчарка злобно ощерилась, увидев Машу. Выражение собачьей морды сильно напоминало выражение лица ее хозяина. Мария вдруг испугалась, она подумала: сейчас этот придурок натравит псину на нее, просто так, от скуки.

— Спокойно, Рекс, спокойно, свои.

Хан поднялся, оттолкнул собаку, закрыл дверь и взял свое молоко.

— Теперь мне можно уйти?

Но он остановил ее.

— Подожди, пойдем-ка на диван. Не хочется сидеть одному, все равно не засну.

Сел сам и кивнул ей на место рядом с собой. Отхлебнул молока, затем, морщась, повертел головой. «Остеохондроз», — подумала Мария, ей приходилось частенько массировать мужу шею, у него уже давно с этим были проблемы. Хан тут же заметил ее понимающий взгляд, похоже, от него ничего не скроешь.

— Умеешь массировать?

— Я не медик, так, немного своим разминала.

— Давай, — распорядился он, поставил молоко на деревянный подлокотник дивана и пересел на стул.