Бессмертие от Будды (СИ)

Ну, полежал я, встал, посмотрел на пресекшее мой путь препятствие. И увидел, что это обычный железный кол с круглым ушком в пятачок тогдашний размером, — я тебе его как-нибудь покажу.  Он был вбит в землю почти по самое ухо, и мне захотелось  его вытащить и выкинуть  подальше.  Но, как только я за него взялся, как током меня шибануло.  Я тогда подумал еще, что это от спины моей бедной искры пошли, от спины, которая по молодой дурости рюкзаки с камнями любила таскать, да чем тяжелее, тем почетнее.

Ну что, опять я это свалил на причину крайнего своего морального и физического истощения, встал и, поглазев на луну огромную, только-только из-за гор выкатившуюся, пошел в палатку.  И увидел в ней монаха буддистского в полной походной форме.  Он лежал прямо на земле, лежал навзничь и смотрел в звездное небо, смотрел своим священнослужительским взглядом — добрым и чуть плутовским, смотрел, палатки, конечно, в упор не видя.  Места в ней было достаточно, и я уселся рядом по-простецки, рюкзака, правда, не сняв.  Монаху все это по боку было, нирванил он по-черному, и я стал интерьер изучать в поисках какой-нибудь сумы с лепешками, сушеным творогом и мясом в масле.  Знаешь, восточный люд, собираясь в дальнюю дорогу, мясо докрасна жарит, потом сует его в какую-нибудь емкость и маслом от жарки заливает.  Вкусно, килограмм можно съесть, и хранится долго...

Олег сидел в маске равнодушия.  Когда последняя спадала, он откидывался на спинку кресла и отводил глаза на прохожих.

— Но мечта моя о жареной докрасна баранине оказалась тщетной, — продолжал рассказывать Смирнов, чувствуя, что собеседник заинтригован.  — Сума-то нашлась, но лепешек и мяса в ней не было — одни заплесневелые галеты, да пара банок китайской тушенки.  Ну, я решил не привередничать и пригласил себя в гости, лама-то нирванил.  Вытащил нож, открыл банку и принялся вечерять.  Этот мой недвусмысленный поступок извлек монаха из райского его космоса, а может просто ложка некультурно стучала, и он уставился в меня теплым отеческим взглядом, да так, как будто бы я виноват немножко, то есть к званому в его честь ужину чуть-чуть припоздал.  Я подмигнул — нечего, мол, горевать, присоединяйся, а то ведь один съем.  А он головой так качнул — незачем, мне, мол, силы подкреплять.  Я удивился и спросил по-английски:

— How are you, mister holy man?

— Fine, — ответил он на пристыдившем меня оксфордском наречии.

Ну и начали мы болтать по-светски, потому как я наелся и пришел в великолепное расположение духа.  По-английски, конечно, болтали, он преимущественно. Болтали, болтали, о погоде, Дэн Сяопине и домашних домнах, видах на урожай арахиса, чумизы, риса и деликатесного бамбука, и я по ходу дела почувствовал, что ему от меня что-то надо.  Ну, я по-свойски, по-нашему, по горно-таежному, попросил не темнить и сказать, что хочется.  Он посмотрел на меня пытливо и начал издалека…

Охрипший Смирнов счел, что пришло время сваять паузу при помощи сигареты и отсутствующего взгляда.  Олег чиркнул для него зажигалкой и принялся ждать.  Сделав пару затяжек, Смирнов стал смотреть на высокомерную блондинку, усевшуюся за соседний столик.  Она была невероятно хорошо сложена, из-под короткой кожаной юбочки виднелись резинки сетчатых чулочек.  Поцокав языком, что означало «пятерку» за внешний вид, он продолжил:

— Так вот, лама посмотрел на меня пытливо и начал издалека.  Сказал, что он монах на Тибете не последний, и даже когда-то был весьма близок к опальному далай-ламе, когда-то был, потому что потом впал в ересь, и его по этой причине из родного монастыря вместе с Китаем поперли.  Ходил он туда, ходил туда, хотел в чудную Америку — там сейчас лам больше, чем на Тибете, — через Афганистан, естественно, хотел, но узнал, что в последнем наши квадратно-гнездовым контингентят, и у всех подряд фамилии спрашивают, а если не та фамилия, или личико, то в Москву, в самый центр, самолетом грузовым отправляют.  А на Лубянку ему не хотелось, ибо буддистский дух в сырых подвалах портится в простой человеческий и совсем не так нирванить  начинает.

Я, честно говоря, плохо его слушал, по жадности на вторую банку тушенки глядя, и он сделал правильный вывод — сказал, чтобы я не стеснялся, так как двадцати двух летнему юноше надо хорошо питаться, чтобы дожить до седых волос и прозрачного старческого слабоумия.  И я начал питаться, и потому не все правильно понял.  Хотя, я думаю, если бы я не ел тушенки — честно говоря, на самом деле я ее не ел, а жрал,—  но усердно конспектировал его речь, как речь Брежнева на третьем курсе, то я все равно очень бы плохо понял, потому что нес он, как и упомянутый товарищ, полную чушь и околесицу…

Смирнов замолчал, оглянул стол, посмотрел на высокомерную блондинку, сосредоточенно курившую длинную тонкую сигаретку, и принялся есть так, как будто прошел без завтрака и обеда двадцать километров по иссушенному ветрами памирскому высокогорью.