Бессердечный

— Бред! — пробормотал я. — Это все какой-то бред! Где тогда Елизавета-Мария?

— Вот это я и хочу у вас узнать!

— Хорошо, хорошо, — несколько раз повторил я. — Елизавета-Мария обладает талантом убеждения, но как я мог убедить ее пойти на это преступление? Я-то подобным талантом не обладаю!

— Она увлеклась вами, вы вскружили ей голову.

— Я?

Главный инспектор посмотрел на мою помятую физиономию, излишне угловатую и носатую, перевел взгляд на заляпанную грязью одежду и вздохнул:

— Никогда бы не подумал, но факты говорят об обратном.

— Улика! — рассмеялся я с нескрываемым сарказмом. — Разумеется, у вас есть неоспоримая улика! Как я мог забыть!

— Именно так, — придвинулся Фридрих фон Нальц, и на меня повеяло лютым жаром. — Вы не могли знать, что Елизавета-Мария вела дневник. Она записывала там все свои сомнения и колебания. При обыске комнаты я отыскал ее записи и немедленно объявил вас в розыск. Третья ваша ошибка, виконт!

— Бред, — выдохнул я, чувствуя, как немеют от ужаса кончики пальцев.

Я не понимал, что происходит. Просто не понимал.

Елизавета-Мария, влюбленность, дневник, кража формулы…

Это все просто не может быть правдой! Мне это снится!

Я заставил себя успокоиться и спросил:

— В дневнике упоминается мое имя?

— Неоднократно.

— И Елизавета-Мария писала, будто любит меня?

— Да.

— Верится с трудом, — усмехнулся я и, поскольку главный инспектор промолчал, сам спросил у него: — Это точно ее почерк?

— Вне всяких сомнений.

— Могу я взглянуть?

— С какой целью?

— Не поверю, пока не увижу своими глазами.

— Думаете, я блефую? — горько улыбнулся Фридрих фон Нальц и достал из кармана пухлую книжицу в пурпурной обложке с оторванным серебряным замочком. — Что ж, смотрите!

Главный инспектор поднес дневник дочери к моему лицу и раскрыл его на нужной странице.

Наш роман начался на весеннем балу, где я прочитал Елизавете-Марии поэму, написанную Альбертом Брандтом. Роман развивался стремительно, мы виделись почти каждый день, а после встречи на ипподроме впервые провели вместе целый вечер. О своем преступном замысле я поведал в последнюю встречу, в цирке. Елизавета-Мария ответила согласием. Мы должны были бежать в Зюйд-Индию.

Что самое печальное, почерк во всех записях — сделанных и год назад, и позавчера, был совершенно одинаковым. Это писала Елизавета-Мария, но какого черта? Что за жуткий розыгрыш она затеяла? Кто ее об этом попросил?

— Это все неправда, — прямо заявил я.

— Вы не встречались с моей дочерью?

— Виделся с ней в городе пару раз, — сознался я, — но мы никогда не проводили много времени вместе. Обычно даже не разговаривали.

— Здесь утверждается обратное!

Опровергнуть откровенную ложь обычно проще простого, полуправда несравненно более коварна. Мы разговаривали с Елизаветой-Марией, это могут подтвердить десятки случайных свидетелей. И как доказать теперь, что я не подстрекал ее к преступлению? Как доказать?..

— Стоп! — охнул я, осененный неожиданной мыслью. — Вернитесь на страницу назад!

«Ипподром», «прогулка по городу», «весь вечер не отпускал ни на миг мою руку»…

— Фу-у-ух! — с шумом выдохнул я. — У меня алиби!

— В самом деле? — с недоверием уставился на меня Фридрих фон Нальц, пряча дневник обратно в карман. — Несмотря на случившееся, своей дочери я доверяю несравненно больше, чем каким-то вашим свидетелям!

— Даже если это глава сыскной полиции и старший инспектор Третьего департамента, которые не питают ко мне никаких теплых чувств? — ухмыльнулся я. — А еще сыщик и пяток случайных констеблей? Не говоря уже о шпиках из наружного наблюдения?

— О чем вы, виконт?

— Запись за двенадцатое апреля. Я был на ипподроме одновременно с вашей дочерью, но не разговаривал с ней, а сразу после бегов поехал на поднятие со дна Ярдена броневика, участвовавшего в налете на Банкирский дом Витштейна. Это было двенадцатого числа! Мы начали в четыре и провозились до пяти или шести часов вечера. А потом наружное наблюдение видело меня входящим в дом Левинсона, в протоколе отражено точное время. Я не дьявол, я не могу присутствовать в двух местах одновременно! И цирк! После цирка я имел беседу со старшим инспектором Мораном по поводу нападения на имение дяди! Он подтвердит!

Главный инспектор пристально взглянул на меня и процедил:

— Если это какая-то уловка…

— Спросите Ле Брена, спросите Морана. Поднимите протокол моего предыдущего ареста. Не теряйте время попусту, прошу вас!

Фридрих фон Нальц молча вышел из камеры, и я остался наедине со своими невеселыми раздумьями. Радовало лишь одно — Лазарь до меня сегодня точно не доберется.

К чести главного инспектора извинения он в итоге принес. Сухие и скомканные, но факт оставался фактом — перепоручать это неприятное дело кому-либо из подчиненных он не стал. И все бы ничего, но под конец жуткий старик придвинулся ко мне почти вплотную и прошептал:

— Если ты причастен к этому, сожгу без суда и следствия, — предупредил он, а потом уже официальным тоном во всеуслышание объявил: — Виконт, вас желает видеть старший инспектор Моран.