Бертран из Лангедока

Бертран настроен мирно, все стихи – только о любви и о весне. По просьбе Константина исполняет знаменитую свою кансону о Составной Госпоже, суть которой сводится к невыполнимому желанию: если бы стан Маэнц де Монтаньяк, круглое лицо королевы Альенор, да к правильным чертам Гвискарды де Бельджок, да приделать бы этой красотке пышные золотые волосы домны Аэлис, снабдить ее покладистостью и добрым нравом домны Айи, добавить знатность и куртуазность Матильды, сестры графа Риго, – то-то была бы домна! Весь Лимузен бы содрогнулся, Перигор бы затрясся, а он, Бертран, любил бы ее всей душой.

Тут девочка Эмелина вскочила, уронив атласную подушку на землю, и закричала:

– Дайте мне лютню! Я тоже петь буду!

Оба ее брата нахмурились, а Итье – тот даже покраснел. Бертран же, сын Бертрана, сказал строго:

– Не позорь нас, Эмелина. Не подобает молодой девушке петь в большом обществе.

– А я хочу! – закричала Эмелина. – Я ведь умею!

– Мало ли кто что умеет, – сказал Итье.

Но тут домна Агнес вмешалась и мягко попросила:

– Пусть споет. Мы ведь не в большом обществе, племянники мои строгие, а в кругу семьи.

И посмотрела на Бертрана де Борна.

А Бертран – сама радость, сама поэзия, сама весна.

И Эмелина, зардевшись, вышла из беседки, по пути о подушку споткнулась. Жонглер Юк, изогнувшись в причудливом поклоне, подал девочке лютню.

Эмелина лютню взяла, струны тронула. После один из бантов, что на лютне завязаны для красы были, развязала и на землю бросила. И запела, опередив лютню, – пальцы лишь потом подхватили то, что начал голос, неожиданно сильный, свободный.

Если вы подумаете, что девочка Эмелина пела о любви, о весне, об ожидании любимого, то сильно ошибетесь. Нет, это нежное, как птичка, существо воспевало радости войны, взявшись за одну из самых яростных песен своего отца.

И оттого, что нежные девичьи уста без боязни выговаривали лихие воинские угрозы, Константину сделалось не по себе. И снова охватил его тот сквозняк, первое дуновение которого он почуял еще в тот день, когда заключал мир со старшим братом.

Оборвав песню (забыла последнюю строфу и бросила петь на середине), девочка возвратила лютню Юку, низко присела перед слушателями и медленно пошла обратно в беседку, к домне Агнес.

Подняла подушку, устроилась на скамье, уселась, расправила юбки. И руки на коленях смирненько сложила.

Домна Агнес сидела неподвижно, как изваяние. И только когда все загалдели, засмеялись, начали хвалить дочку Бертрана, тихо проговорила – так, что слышала только Эмелина:

– Сам волк, и дети его – волчата.

* * *

Глухой ночью, когда собаки уже заснули, а волки еще не проснулись, Бертран неслышно поднялся со своего ложа и тихо спустился во двор.

Вторая темная тень стояла там, таясь у стены.

Бертран глухо позвал:

– Эмерьо!

Наваррец отозвался тихим свистом. И тотчас же второй Бертранов «слуга» отделился от стены, где они с Эмерьо ждали знака, и подошел к своему товарищу. Бертран показал в сторону ворот, на ночь закрытых, согласно обычаю (совсем неподалеку виконт Адемар в очередной раз воевал с графом Риго).

Эмерьо скользнул вперед – ласка в курятнике. Константинов человек, стоявший у ворот, и вскрикнуть не успел, только булькнул в темноте невнятно – так быстро и сноровисто Эмерьо перерезал ему горло. Осторожно, как мать уснувшее дитя, опустил бездыханное тело на землю, мимолетно пожалев об оборвавшейся жизни.

Затем махнул рукой. Бертран и брабантский солдат из новонаемных (его звали Ханнес) приблизились. Бертран прошептал, хотя таиться здесь было некого:

– Ворот вон в той башне. Давай, Ханнес!

Эмерьо сказал:

– Я помогу ему.

И вытащил из-за пазухи маленький арбалет – аркабалисту. Бертран прижался к стене возле осевшей башни. Глянул на темное пятно у ног – на убитого. Если бы Константин не поспешил восстановить стену, которую сам же и разбил, не пришлось бы сейчас никого убивать.

Медленно, со скрежетом, поднялась решетка. Бертран сбил замки, снял перекладины и, торопясь, как обычный крестьянин, открывающий загон для скота, отворил обе створки ворот.

И тотчас же с криком и визгом ворвались в раскрытые ворота, под поднятую решетку наемники Хауберта-Кольчужки. Впереди конные, которым полагается двойная плата, следом – пехотинцы, а последними – два лучника с полуторным жалованьем. При каждом лучнике еще по мужлану с большим, в человеческий рост, щитом (мужланов в деревне взяли, посулив добрую плату).

Константинова стража почти не сопротивлялась. Двоих застрелил из своей аркабалисты Эмерьо, еще одного зарубил с коня Хауберт, прочие разбежались – да и было-то их всего ничего.

Грохоча по каменным ступеням, поднялся в башню Бертран де Борн, следом – Эмерьо и Хауберт, позади – десяток брабантцев, один другого отвратительнее. Ворвались в опочивальню, расшвыряв прислугу.

Константин, полностью одетый и вооруженный, стоял на пороге, ожидая брата.

Так встали друг против друга, освещенные факелами: похожие между собою в полумраке настолько, что впору одного принять за другого.

И сказал Константин своему вероломному брату:

– Что же ты наделал, брат!

А Бертран засмеялся:

– Я взял то, что давно хотел взять.