Бертран из Лангедока

– Так ведь умер эн Оливье, – напомнил граф Риго.

Все осенили себя крестом, кроме домны Агнес – та не шелохнулась даже. Ни одной ресницы, кажется, у нее не дрогнуло.

Эн Константин смутить себя не позволил. Что с того, что скончался Оливье-Турок? Ведь умер он во время паломничества и погребен с великими почестями в Иерусалиме. Сейчас у старого праведника сердце кровью на небе обливается, когда он видит, какую несправедливость совершили над его дочерью.

А граф Риго, в кресле без спинки развалясь, ляжки толстые почти бесстыдно расставив, руки, рыжим волосом поросшие, в бедра уперев, широкий лоб под золотыми кудрями пригнув, на жалобщика в упор глядел. Глядел, глядел да и брякнул вдруг:

– Эк удивил! Уж так в нашей стране заведено, эн Константин, чтобы младший сын имел больше, нежели старший…

Константин, в отличие от брата своего Бертрана, с королевскими сыновьями дружбы не водил, в ссоры их между собою не вникал, а потому намек понял плохо. Риго же омрачился, стоило ему подумать о своей отвратительной семье, где старшим вершки, а младшим корешки.

– И вот теперь, когда эн Оливье скончался в Святой Земле, – продолжал, как ни в чем не бывало, эн Константин, – счел этот безбожный, бессовестный, развращенный Бертран, что руки у него развязаны. По правде сказать, мессены, мой брат будто с цепи сорвался. Не для одного меня – для всего края он страшная угроза. Кто знает, на чьи земли посягнет он вослед за моими? А наемники, эти голодные псы или, лучше сказать, волки, только и ждут новой команды: ату, ату!..

Слушал граф Риго горестную повесть о том, как эн Бертран брата своего ночью прямо из постели в холодный снег выкинул, – губы кусал, чтобы не расхохотаться. От смеха этого неуместного одно лишь его и удерживало: безмолвное присутствие домны Агнес.

– Каков, однако же, подлец твой брат, – сказал наконец граф Риго, забавляясь.

– Так ведь ваша милость хорошо его знает, – с жаром подхватил эн Константин.

– Да, – уронил граф Риго. Голову набок склонил, Константина разглядывать стал.

Ростом Константин поменьше, чем брат его, в плечах пошире, волосом темнее. А главное – света того в глазах нет, который остается, как говорят, после того, как младенца ангел поцелует. По какой причине не захотелось ангелу Константина целовать – неведомо. Одно ясно было с первого взгляда: на Бертране почила некая благодать, а на Константине никакой благодати не почило.

Запустил граф Риго короткие толстые пальцы в густую шевелюру, голову звучно почесал. Ничего пока обиженному Константину сказать не мог.

Домна Агнес наконец шевельнулась, плащом прошумела, браслетом о невидимое под плащом ожерелье звякнула. И сказала эта гордая женщина:

– Вот, стою перед вами – дочь Оливье де ла Тура. Будто служанка последняя, ваши пустые разговоры слушаю. Неужели гнев до сих пор не посетил сердца ваши? Виконт Адемар, – она повернулась к пухленькому виконту и неожиданно лицо ее вспыхнуло, будто над пламенем она наклонилась (Адемар даже поежился), – вы, наш друг и сосед, знавший моего отца и брата…

– Да садитесь же, домна Агнес, – сказал Адемар Лиможский.

– Я стою у вашего порога, как нищенка, – продолжала домна Агнес, горделиво тряхнув головой и усаживаясь на поспешно придвинутый слугой стул. – И сын мой припадает к вашим ногам…

Гольфье между тем то непринужденно бродил по залу, то колупал пальцем краску на огромном резном сундуке.

Константин прервал свои излияния, понимая, что жена добьется своего скорее.

Граф Риго принялся ковырять в зубах ножом, глядя на разгневанную даму с живейшим любопытством. Почти плотоядным.

Адемар же из последних сил пытался придать своему одутловатому лицу суровость – сжал маленький рот, прищурил глаза.

Стиснув пальцы, прямая, как колонна, сидела перед ним домна Агнес. Эн Константин отошел к окну, откуда видна была малая часть улицы, восходящей к собору святого Марциала.

Бертран де Борн перешел все границы, нарушил все обычаи и приличия, сказал Адемар. Воистину, лишь пока жив был сеньор его и крестный Оливье-Турок, кое-как удавалось Бертрана в узде держать. На Гольфье, брата домны Агнес, надежды никакой. Не в обиду будь сказано – от своего знаменитого лютого деда ничего не унаследовал эн Гольфье, кроме имени. Сейчас, говорят, подумывает в монахи уйти. С Бертраном же воевать – тут изобретательность, хитрость, бесстрашие нужны. А пожалуй что и кровожадность.

Граф Риго соскучился. И без того понятно, что перешел Бертран все границы. Причем, давно перешел. Еще в те времена, как наездами гостил в Бордо, при дворе королевы Альенор, где и подобрал, кстати, своего пакостного жонглера.

Да и потом ничего доброго эн Бертран не совершал. Кто в Лиможе по площадям орал и присягу у бунтовщиков принимал? Стоял посреди кафедрала, бок о бок со священником, охрипшим голосом зазывал в собор всех, кто этого еще не сделал. И присягали мятежным баронам на Евангелии, которое Бертран де Борн в руках держал… За один тот день на медных пластинах оклада зеленые пятна от пальцев Бертрановых проступили – окислилась медь, столько желчи в этом Бертране накопилось…