Берендеево царство

Когда я вышел из школы, то увидел, что она стоит у калитки с таким видом, что мне захотелось пройти мимо нее церемониальным маршем. Я подтянулся, но не успел сделать и двух шагов, как она остановила меня.

— Я одна боюсь идти.

Никогда раньше не слыхал, чтобы она чего-нибудь боялась.

— Проводить?

Не отвечая, она пошла, уверенная, что я последую за ней. Так мы прошли: она впереди, я следом — через школьный и интернатский двор, и свернули в темную, как коридор, аллею, полосатую от пересекавших ее желтых дорожек света, падавшего из многочисленных окон. Как всегда после дикого бурана, стояла усталая тишина, и даже снег, который недавно еще, злобно завывая, сбивал с ног, сейчас лежал тихий и покорный. Его хотелось погладить, как котенка.

Соня остановилась и, когда я поравнялся с ней, взяла меня под руку. Вот бы посмотрели ребята… Я притих, как снег после бурана. Она спросила:

— Злишься? Ладно, ничего не говори, все равно не сознаешься.

— Почему же?

— Наверное, ты и в самом деле себе на уме.

— За последние дни я только это и слышу.

— А что, неправда?

— Тебе виднее.

Так мы шли по тесной тропке, только что протоптанной в свежем снегу и перекидывались репликами, в которых было больше разыгравшегося самолюбия, чем смысла. Вдруг она спросила:

— Почему ты сегодня не поцеловал меня? В школе.

Смущенный не столько самим вопросом, сколько тоном, каким он был задан, я растерялся, будто я и в самом деле обидел ее ни за что.

— Ну вот почему? — допытывалась она. — Темно и никого не было…

— Не знаю. И не подумал даже.

— А ты всегда все обдумываешь? И, может быть, даже советуешься с кем-нибудь? А?

Она совсем повисла на моей руке.

— Интересно, с кем же это?

— Сам с собой.

— О господи! У меня бабушка разговаривает сама с собой. Ну так ей почти сто лет.

— При чем тут господи?

Соня притихла и отпустила мою руку.

— Ни при чем, конечно. Привычка. Слушай: почему человек так не похож сам на себя?

— Как это сам на себя не похож? А на кого же?

— Ну как ты не понимаешь… Все думают про него, что он такой, а на самом деле — другой.

— Бывает, конечно, — согласился я, — только редко.

— Что ты, очень часто. Почти всегда.

— А ты тоже, скажешь, такая же?

Она опустила голову.

— Может быть, я больше всех.

Что-то она сегодня притихла? Разыгрывает двойственную, сложную натуру, а сама прозрачна, как стеклышко. Дома ее, наверное, балуют, а в школе и в ячейке она сама балует себя, и мы все помогаем ей в этом, а потом втихомолку поглаживаем синяки и ссадины, которые с веселой беспощадностью она наносит нам.

— Или вот, например, ты, — продолжала она. — Я раньше думала: вот серьезный парень, серьезнее всех в школе. И стеснительный. Всякие таланты проявляет, и все его уважают, даже учителя. Девчонками не интересуется, а они сами к нему бегают со своими секретами. Или поплакать в жилетку. Ты не обижайся, ведь это правда. Знаешь, какая я заноза, ни перед кем не сробею, а тебя боюсь.

— Ну да? — вырвалось у меня.

— Молчи. Я знаю: сейчас ты скажешь, что ничего не замечал. Верить мне в это или нет? Я тебя до озноба боюсь, до злости. Все думала, чем бы его затронуть, такого особенного, авторитетного. Хоть бы влюбился ты в меня, вот тогда бы я и утешилась. Так уж мне хотелось посмеяться над тобой, И вдруг тебя прорвало, тогда в клубе…

Она меня боится — можно ли в это поверить? А если не боязнь, тогда что? Тогда остается только досада, ущемленное самолюбие. Всякие нежные чувства исключаются, это уж точно. По крайней мере я ничего такого не замечал. Даже сейчас, когда она так растерянна и беззащитна и ее черные глаза стараются разгадать мои взъерошенные мысли, ее манящие губы загадочно улыбаются. Загадочно или растерянно — этого я не знаю, просто потому, что не решаюсь задержать свой взгляд на ее лице, умиротворенном, как снег после оголтелого степного бурана. И оно также светится в темноте, но только не тихо и не покорно.

Вдруг оказалось, что мы уже пришли и остановились у поворота к ее дому. Стоим и молчим, переживая какие-то откровения, которыми мы ошеломили друг друга и которые еще неизвестно во что выльются.

— Дальше я одна, — сказала Соня, прерывая затянувшееся молчание. — Наши не любят, когда меня провожают.

— А я думал, что они любят все, что тебе хочется.

Она оглянулась на свой дом: сквозь частую сетку оголенных кустов из окон сочился неяркий желтенький свет, а в верхнем стекле крайнего окна дрожал рубиновый огонек лампады; там сидит столетняя бабушка, которая довольствуется беседой сама с собой.

— Слушай, а они тебя не заставляют верить в бога?

— Кто? Отец? Нет. У нас с ним договор: друг друга не перевоспитывать. Ну, пока…

Она помахала пестрой рукавичкой перед самим моим носом, но уходить не спешила. Неужели все-таки ждет, что я ее поцелую? Определенно ждет.

— Пока, — ответил я, делая шаг назад.

— Спотыкнулась я, — покачивая головой, словно жалуясь, проговорила Соня. — Как на пень налетела в темном лесу.

Засмеялась и побежала к своему дому, оставив меня выдерживать характер среди безответных, покорных сугробов.