Береговая стража

Федька никак не могла понять, зачем ей спускаться в задымленные и мрачные подвалы, зачем слушать непристойные песни, зачем обходить столы, разглядывать выпивох.

Федька видела сцены тошнотворные, а на пол боялась взглянуть. Отродясь она не вдыхала такой вони. Фигуранты, отплясав быстрый танец, тоже не розами благоухают, но они умеют быстро избавляться от потного запаха. Тут же, сдается, пьяная публика и гадила там же, где сидела.

Но таков был путь к приданому, к свадьбе, к Саньке. И она шла, по требованию Дальновида заглядывая во все мужские лица, даже те, что уже лежали, расплющившись, на мокрых столах.

Сам Дальновид придерживал ее под локоть, отпихивал от нее девок, что лезли с десятикопеечной любовью, и несколько раз шепнул:

– Держись, сударыня! Думаешь, меня с души не воротит? Мне-то еще хуже, чем тебе.

Потап Ильич, вооруженный крепкой дубинкой, не отставал от них ни на шаг и прикрикивал на обнаглевших пьяных девок, хватавших Федьку за рукава.

– Кого мы ищем? – спросила она.

– Когда увидишь – поймешь. Вся надежда на тебя – я-то его в лицо не признаю, я его рожу окровяненной лишь видал, а друг наш Мироброд от обжорства захворал, где-то его несвежим обкормили. А может, и вовсе не увидишь.

– Мы все кабаки хотим объездить до полуночи?

– Нет, только те, что вокруг Апраксина двора, хотя… хотя и те, что возле твоего театра, тоже не мешало бы… его, подлеца, в кабаке заметили…

Выбравшись из шестого по счету подвала, Федька глубоко вздохнула – свежий воздух был неземным блаженством, ночной воздух, весь в искрах, как тогда – впрочем, чего уж вспоминать…

– Что, страшно было? – спросил Потап Ильич.

– Отвратительно.

– Это еще цветочки. Там, ближе к Сенному, где самое ворье собирается, – вот там – жуть! – обрадовал он.

– И туда поедем?

Дальновид и Потап переглянулись.

– Поехали, – сказала Федька. – После полуночи всю эту пьяную шушеру начнут выкидывать – не оставлять же ее на Великий пост. Времени у нас мало. Ну?

– Нет, – сказал Дальновид. – Я, кажись, знаю, где это сокровище. Как я сразу не додумался? Потапушка, едем к девкам!

– К Гросманше или к Авербухше?

– Сперва к Гросманше.

Эти имена были Федьке знакомы – они поминались в театре. Если Васька-Бес ездил за купидоновыми утехами на Пряжку, то дансеры, зарабатывавшие больше и не желавшие заводить прочной связи в театре, ходили к сводням. В последние годы своден развелось немало – считалось, что в столице не менее полутысячи квартир, куда можно прийти и встретиться с услужливой девицей, самих же их насчитывалось чуть ли не десять тысяч, цифра страшноватая, так ведь и город велик. Федька бы не поручилась, что кое-кто из фигуранток не подрабатывает, бегая потихоньку к сводне. И ничего удивительного – коли сводня имеет хороших клиентов, то за ночь можно получить двадцать рублей, а это деньги немалые!

Оказалось, Дальновид очень даже хорошо знает, где живет Гросманша, – а хитрая немка забилась в глубину квартала со своими подопечными и выставляла караулы, чтобы вовремя предупредили о нежелательных гостях. На сей раз караульным был дед, сидевший под снегопадом в тулупе такой необъятной величины, что был похож на крепостную башню.

Дальновид, Федька и Потап, взявший у извозчика его фонарь, вошли в тесные сени, оттуда в горницу. Гросманша, невзирая на поздний час, разодетая, набеленная и нарумяненная, приняла их любезно и говорила с ними по-немецки, с вкраплениями самых неожиданных русских слов. Немецкого Федька не знала, зато знал Дальновид и перевел:

– Она радуется, что такого молоденького и хорошенького мальчика на обучение привели. Говорит, сама бы охотно им занялась.

– Какого мальчика? – удивилась Федька. Дальновиду было под тридцать, а Потап тем более не соответствовал описанию.

– Да тебя ж!

– Хорошенького? – Федька даже обиделась. На рябую образину она давно не обижалась, но в комплименте ей померещилась издевка.

Дальновид сжал ее руку. И Федька поняла – ему знакомо это состояние, когда в добром слове ищешь подвоха, и наверняка кто-нибудь, подшучивая над его малым ростом, называл верзилой. Тут же она подумала, что Шапошников-Световид просто не обратил бы внимания – не так устроен, чтобы чужую обиду чувствовать.

– Ей по ремеслу положено льстить, – сказал Дальновид. – А ты, когда намажешься и при свечах, можешь нравиться. Сейчас ты привлекательна.

– Так мне теперь только при свечах и жить? – огрызнулась Федька.

– Искусство требует жертв, – и Дальновид перешел на немецкую речь.

Гросманша на просьбу показать тех, кто в двух дальних комнатках развлекается с девицами, ответила сердито – не для того к ней приходят господа, чтобы их разглядывали.

Дальновид подмигнул Федьке с Потапом и пошел в атаку. Он уселся рядом со сводней на канапе, стал хватать ее за ручки, заглядывать в глазки и нести какую-то сладостную немецкую ахинею. Гросманша смеялась и отбивалась, но не слишком сурово. Потап потянул Федьку в сторонку.

– Я тут бывал, я знаю, – шепнул он. – Идем смотреть…

Они тихонько вышли в коридор, такой узкий, что Потаповы плечищи там не помещались.